«Каждый день, что я нахожусь здесь, я испытываю счастье»

Преподаватель-«иноагент»

— В прошлом году вас уволили с должности доцента в РАНХиГС в связи с тем, что Минюст признал вас «иноагентом». Несколько дней назад суд признал увольнение незаконным и даже присудил вам компенсацию, хоть и меньше той, что вы запрашивали. Как вы думаете, почему суд встал на вашу сторону? 

— Собственно говоря, суд не оспаривал саму идею моего увольнения. Суд не устроила процедура увольнения, которая противоречила Трудовому кодексу. В этой процедуре были бюрократические нарушения. Какие-то документы мне не прислали, а какие-то не дали подписать, и так далее. Ссылаясь на это, суд восстановил меня в РАНХиГС. Но это не значит, что меня не уволят снова, — скорее всего, так и произойдет.

— До увольнения вы рассказывали, что руководство вуза предложило вам перейти «на не педагогические и не научные ставки». Что это означает?

— По закону они обязаны предложить мне вакантные должности, если я не подхожу на ту, с которой меня уволили. Но они это сделали не по правильной процедуре. Это было одним из нарушений.

— Что это могут быть за должности? 

— Уборщица, комендант, гардеробщица, библиотекарь. Может, еще какие-то административные позиции.

— Расскажите, за что вы любите преподавательскую работу? 

— Преподавание — это, наверное, самая приятная работа на земле. Кроме работы политиком. Это две самых интересных для меня вещи.

Когда ты даешь знания другим, то учишься сам, начинаешь понимать то, чего не понимал или не мог понять. Кроме того, преподавание — это такая работа, в которой ты сразу видишь результат. В политике гораздо меньшее видно сразу, особенно у нас, в нынешней России. А когда преподаешь, результат заметен: 

— Доводилось ли вам обучать студентов, чья политическая позиция резко отличается от вашей?

— Я людей никогда не спрашивала об их политической позиции. Это личное дело каждого. Если бы я начала задавать такие вопросы, студенты могли бы воспринять это как дискриминацию. У меня был случай, когда ко мне подошла студентка и сказала: ее подруга, работающая на Первом канале, переживает, что у нее будут проблемы. Я ей сказала, что на Первом канале дискриминируют за взгляды, а у нас такого нет. Каждый человек имеет право иметь любые взгляды. На этом инцидент был исчерпан.

Другое дело, что по каким-то вопросам мы могли дискутировать со студентами, но обычно мои предметы не были напрямую связаны с политикой. С журналистикой — да, и конечно, когда речь шла о принципах журналистской этики и объективном подходе, я высказывала свою позицию. Говорила о пропаганде и не-пропаганде. При выполнении заданий я просила студентов придерживаться определенных стандартов, но сама позиция человека никогда не была препятствием для общения, обучения и уважительной коммуникации.

— Как изменилось взаимодействие студентов и преподавателей после 24 февраля?

— В феврале всё началось, потом я преподавала еще март, апрель, май и июнь. После этого меня лишили возможности преподавать. За это время отношения со студентами стали более нежными, все старались друг другу помочь. У меня была студентка, которая работала в оппозиционном издании. Тогда вся ее редакция уехала, и она осталась совсем одна. Она часто говорила мне, что сегодня у нее суд и завтра суд, совсем не было времени писать диплом. Я ее прекрасно понимала и пыталась как-то помочь ей совмещать учебу и такую важную работу. В итоге она абсолютно блестяще защитилась. В общем, это было довольно трогательное время с точки зрения общения со студентами.

Куда пойти учиться?

— В РАНХиГС закрыли программу Liberal Arts, в ВШЭ массово увольняют преподавателей-иноагентов и так далее. Как и где сейчас молодым людям можно качественно изучать социальные науки?

— Сейчас еще есть Шанинка, Европейский университет, частные вузы, которые более-менее держатся. На самом деле и в РАНХиГС, в Институте общественных наук, на бывшей программе Liberal Arts, которую всё-таки просто переименовали, а не закрыли, еще остались хорошие преподаватели. Сам подход и принципы не изменились.

Но в Вышке я бы не советовала учиться уже никому. Там уже мышь не проскочит, мне кажется. Хотя это тоже зависит от факультета. Если это гуманитарное образование, возможно, еще есть шанс что-то найти. Если это социальные науки, то гораздо сложнее. Политология, философия, социология, журналистика — с этим сейчас всё очень непросто.

При этом я всё же думаю, что если остались хорошие преподаватели, они смогут всё правильно донести. Самое главное — научить критически мыслить, это залог всего остального.

— Вы рассказали о фундаментальном образовании. А как вы относитесь к альтернативным образовательным проектам, таким, например, как «Свободный университет»?

— Такие проекты не могут стать заменой фундаментальному образованию, потому что им не хватает системности. Кроме того, по большей части это всё-таки проходит онлайн, а у онлайн-преподавания немного другое качество. Живое общение преподавателей со студентами очень важно.

С другой стороны, если у вас уже есть какие-то базовые навыки мышления, то онлайн-образование — очень крутая штука, которая позволяет научиться тому, чему ты никогда не научился бы при других обстоятельствах.

— Как увольнение Владимира Мау сказалось на РАНХиГС? Что поменялось при новом руководстве?

— Именно тогда мне сообщили, что я не могу преподавать и мне не дадут больше студентов. Я еще не была «иноагентом», это случилось за несколько дней до этого. То есть либо они что-то знали, либо просто заранее подстраховались. Это случилось ровно в тот момент, когда Мау уволили. Пришло новое руководство, и свободы выбора, которая была у факультетов, больше не осталось.

Меня взяли в РАНХиГС после увольнения из Вышки. Я думаю, что Мау был в курсе и благословил это назначение. Наверное, с его стороны это тоже был некоторый жест сопротивления.

Что касается других вузов… С [ректором МГУ] Садовничим всё понятно, он уже давно не сопротивляется. Хотя в МГУ всё же можно найти нишу, чтобы жить спокойно, потому что он слишком уж большой. На Шанинку постоянно давят, на Европейский университет тоже давят. В Вышке, понятное дело, убрали Кузьминова, чтобы не мешался под ногами. Даже будучи лоялистом, он изначально по-другому видел работу вуза. Сейчас там разгул антинаучного подхода. Дело уже даже не в позициях людей, а в методологической антинаучности.

— Вы сказали, что за несколько дней до «иноагентства» руководство университета сообщило вам, что не даст новых студентов. Как это было?

— Мы созванивались с завкафедрой и согласовывали расписание где-то 25 августа. Через пару дней он позвонил мне и сказал: «У меня плохие новости. Пришло новое начальство и сказало вам пар не давать».

Так я осталась без преподавания, а еще через несколько дней меня признали «иноагентом», и ситуация стала еще хуже. Хотя на тот момент прямого запрета на преподавание для «иноагентов» не было, он появился только через полгода.

Было очень грустно. Кроме того, мне еще в июне позвонил мой тогдашний начальник, который потом уволился сам. Он сказал: «Мы все увольняемся по собственному желанию, давай ты тоже». Типа, новое начальство пришло, жизни не дадут — и так далее. Я тогда ответила: «Какого черта? Не буду я увольняться. Я хочу и буду преподавать российским студентам до тех пор, пока у меня есть такая возможность. Студенты вне России меня не интересуют. Если хотят, пусть увольняют, но сама я на это не пойду».

«Мягкая сила» женщин

— За два дня до начала войны вы запустили женское движение «Мягкая сила», а его манифест вышел в инстаграме 24 февраля. Как выглядит структура организации?

— У нас есть участницы и есть рабочие группы. Каждая участница может организовать свою группу или вступить в существующую. Рабочие группы довольно самостоятельно принимают решение о том, чем они занимаются.

При этом у нас есть общие ценности, правила, по которым мы живем. Есть устав, который мы все вместе принимали. Также у нас есть Координационный совет, который решает оперативные вопросы и обсуждает системные проблемы. Если они возникают, то Координационный совет пытается придумать решение и представить его на суд всех участниц.

Это как бы такая идеальная структура. Естественно, возникают сложности с активностью некоторых участниц. Они записываются в движение, но ничего не делают. Такое тоже бывает — это естественно и случается везде. Нам надо продумывать какие-то менее обременительные формы участия.

Есть сложности из-за того, что нас признали иноагентом. Теперь тяжело открыто писать о своей деятельности, об участницах. Непонятно, во что это может вылиться. Мы вот только сейчас начали осознавать, что это всё-таки сильно снизило нашу энергию и мотивацию. Пытаемся этот вопрос решать.

— Как стать частью организации?

— У нас есть манифест, в котором прописаны ценности и идеи, которые мы разделяем. Женщина подписывает манифест. Мы проверяем ее соцсети, а затем происходит онбординг-сессия, где мы знакомим потенциальную участницу с деятельностью нашего Содружества: как мы живем, какие у нас правила, инструменты и так далее. После этого участница попадает в общий чат, который является основной площадкой общения.

— Сколько в ней участниц?

— В чате где-то 170. И более 300 человек получают рассылку.

— В чем ваша миссия?

— Миссия заключается в том, чтобы через вовлечение женщин в политику построить человечную Россию. 

— Чего вам удалось добиться за эти полтора года?

— Мы ставили себе целью выход на международный уровень. Теперь у нас проходят ежемесячные пикеты, посвященные женщинам-политзаключенным.

У нас много работы, связанной с просвещением в области школьного образования, школьной пропаганды. Мы делали большую инструкцию, которую многие перепостили. Наши участницы постоянно помогают политзаключенным, пишут письма, организовывают передачи.

У нас есть рабочая группа, которая называется «Итальянская забастовка». Она регулярно готовит обращения в органы власти для обычных людей, чтобы они могли попытаться повлиять на то, что происходит у них в доме, в городе. Это вовлечение людей в управление общественной жизнью вокруг себя.

Мы делаем петиции на разные темы. Например, у нас была петиция против мобилизации, она набрала 500 000 подписей, ее даже запретил Роскомнадзор. Возможно, кстати, из-за этой петиции нас и признали «иноагентами».

Среди наших участниц также есть кандидатки на выборы, но о них мы не можем говорить публично и помогать им не можем. Многое теперь нельзя делать из-за «иноагентства». Большая часть наших людей в России, так что нарушать закон — это огромные деньги. Это серьезное давление, на которое невозможно наплевать.

— Почему вы не уезжаете из России?

Я всем по-разному пытаюсь ответить на этот вопрос, чтобы не повторяться. Да и сама его переосмысливаю каждый раз, жизнь же не стоит на месте.

Я сейчас на даче, смотрю на занавески, которая сшила бабушка моего мужа. Смотрю на цветочки, которые посадила. Здесь везде вокруг вещи, которые очень милы моему сердцу. Каждый день, что я нахожусь здесь, я испытываю счастье. Я совершенно не понимаю, зачем мне это счастье на что-то менять. У меня здесь мама, у меня здесь родственники, я не готова бросать их. Тем более ради того, чтобы уезжать куда-то в неизвестность. Зачем?

Это касается моих личных чувств. Но самое главное, я считаю, что я как российский политик должна находиться рядом со своими избирателями, настоящими и будущими. Понимать их жизнь, чувствовать, чего хотят здесь люди.

Кажется, что можно через интернет всё понять, но это не так.

Очень часто люди, которые уезжают, перестают понимать, как всё устроено. Некоторые вообще перестают думать о России и воспринимать себя частью российского общества. Это очень опасная штука, которая может привести к тому, что ты оторвешься и уже не будешь российским человеком. Для политика это профессиональная непригодность.

— В соцсетях движения я такого упоминания не нашла, поэтому хочу уточнить: «Мягкая сила» — феминистское объединение?

— Нет, мы не называем себя феминистками, хотя у нас есть отдельная группа феминисток. Наша основная идея — всё-таки не права женщин как таковых, а изменение мира в целом, женского и мужского, в направлении человечности.

Мы считаем, что нарушение прав женщин во многом связано с тем, что в России в принципе нарушаются права человека. Но мы, конечно, занимаемся вещами, связанными с женщинами и их правами.

Мы поддерживаем женщин политзаключенных чаще, чем мужчин. Мы активнее поддерживаем женщин-политиков: женщин сейчас в политике меньше, чем нужно было бы.

— Среди россиян бытует мнение, что стране не нужен феминизм, поскольку еще с советских времен «у женщин есть все права». Вы согласны?

— В России всё нужно. Всё, что борется за права человека. Права женщин в России во многом ограничены — ровно потому, что ограничены права вообще всех. Это коренная причина.

Есть и какие-то специфические формы дискриминации, связанные с социализацией. Все эти истории про то, что надо обязательно рожать, обязательно выходить замуж. У меня есть муж, я рожала детей и совершенно счастлива от этого. Но совершенно не факт, что это нужно каждой женщине.

Кроме того, конечно, стоит вопрос домашнего насилия, который в правовом плане совершенно не решен. Само по себе насилие не признается нормой — это большое достижение и ценностное изменение последних лет в обществе. Но каких-то правовых инструментов борьбы с этим нет. Даже у тех полицейских, которые, например, хотели бы помочь.

Конечно, нет и нормальной системы профилактики насилия. Это должна быть отдельная большая программа, о которой нужно думать. Есть и другие специфические вещи, связанные с трудовыми правами и политическим участием. Но здесь я склонна говорить, что женщинам нужно больше не правовое регулирование, а скорее собственная инициатива.

Возможно, это даже какой-то долг женщины перед обществом — вести активную общественно-политическую деятельность, а не ждать, пока мужчины устроят очередную войнушку.

Властные старцы и современные ценности

— В России есть организации, которые борются с домашним насилием, например, «Насилию.нет». Они не занимаются политической деятельностью, не хотят свергать Путина… Почему, как вам кажется, даже таким инициативам ставят палки в колеса?

— Это вообще самый главный вопрос — почему всё так происходит? Помните, у Беркович был эксперт, который написал, что она создает препятствия андроцентричному укладу российской жизни? Это было бы смешно, если бы не было так грустно. Во-первых, контекст, в котором это было сказано, а во-вторых, тот факт, что эксперт этот, на самом деле, в некотором смысле проговорился.

Всё, что происходит, связано с меняющимися ценностями. Их сначала попытались загнать в узду имитациями. Еще до 2014 года [власти] пытались имитировать какую-то открытость, благотворительность. Помню, тогда какие-то губернаторские жены создавали хипстерские центры в разных городах.

Ценности начали меняться очень активно, в том числе, в связи с поколенческими изменениями. 

Я впервые это поняла в 2014 году. Помню, я слушала доклад социологов, которые предсказали украинский Майдан, показав, что произошел ценностный скачок в украинском обществе. Наши власть имущие старцы очень сильно испугались этого, потому что именно ценностные изменения могли бы привести к коррозии власти. Сначала эти старцы придумали в качестве противодействия Крым, и это сработало. Но потом, уже в 2017–2018 годах, всё развернулось обратно. Стали меняться приоритеты, начало возникать недоверие к Путину и системе в целом. Потом были протесты 2019 и 2020 годов. Для властей это был переломный момент, когда стало понятно, что либо они всех несогласных нейтрализуют, а согласным подарят захват Киева, либо их просто сметет время.

С закручивания гаек всё идет хорошо, а вот с победой не очень. Но общество погрузилось в такую страшную депрессию, что все эти ценности перестали быть актуальными. Многие хотят просто замереть и не отсвечивать. При этом экономически мы пока не очень сильно просели, так что речь идет про психологическое и эмоциональное, а не физическое выживание.

Это такой цугцванг, в котором наше общество стратегически уже изменилось, а тактически в очень плохом состоянии. Мы пребываем в растерянности. Но будущее за нами, потому что ценности объективно меняются, и они меняются не просто так. Не будет такого, что в школе началась пропаганда — и все тут же стали милитаристами. Эти процессы устроены гораздо сложнее, никакую пропаганду им не противопоставить. Во всём мире есть запрос на большее равенство, экологичность, ненасилие.

— Готовы ли жители России к женщине-президенту?

— В принципе, россияне ко всему готовы, к женщине-президенту в том числе. Но я считаю, что России не нужен президент, нужна парламентская республика. Россия слишком разная, чтобы у нас был какой-то президент: хоть женщина, хоть мужчина. Нам надо стремиться не к женщине-президенту, а к большому количеству женщин, которые занимаются общественно-политической деятельностью.

— А есть ли в России женщины в достаточном количестве, которые готовы к этому?

— Готовность появляется по мере возможности. Вот будет больше возможностей — будет больше готовности. Но уже сейчас достаточно много людей, несмотря ни на что, идут в общественные и благотворительные организации. По моим ощущениям, женщины даже настроены оптимистичнее и энергичнее мужчин.