Прекрасное далеко невыученных уроков 

В том, как вышел первый сборник пьес Светланы Петрийчук «Туареги», чувствуется дух времени. Драматург находится в СИЗО по абсурдному обвинению в «оправдании терроризма» за пьесу «Финист Ясный Сокол», за которую только недавно получила «Золотую маску». В лингвистической экспертизе, предшествовавшей аресту Петрийчук и режиссерки Жени Беркович, говорится не только о «героизации террористов», но и об опасностях «идеологии радикального феминизма» (еще пока не запрещенной на территории РФ). Сама же книга опубликована новым неподцензурным издательством «Freedom letters», созданным вне России экс-гендиректором премии «Большая книга» Георгием Урушадзе. Всё это, впрочем, детали для истории, которые в ином случае вполне могли бы забыться при чтении. Книгам же свойственно утешать. Но «Туареги», конечно, не про эскапизм. Хотя тексты, вошедшие в сборник, были написаны до войны, но задавая неудобные вопросы о российском обществе, они говорят и о сегодняшнем дне — и даже заглядывают в такое туманное будущее.

Так, пандемия определила идеи и форму «Рисового отвара» — самоизоляция, приватная чат-комната, одиночество в офлайне и попытка настроить разговор по сети, а диалоги, конечно, про отчуждение и хрупкость жизни. Размах движения #MeToo породил сюжет «Во всём виноват Вайнштейн». Алина, школьница из небольшого городка, решает безосновательно обвинить учителя ОБЖ в изнасиловании. После этого события принимают самый драматический оборот и ломают привычную жизнь всех героев. В основу преследуемого властью «Финиста Ясного Сокола» легли уже подзабывшееся уголовное дело студентки Варвары Карауловой и другие подлинные истории девушек, которые были завербованы террористами в интернете, отправились навстречу «любви» в Сирию, а в итоге оказались на скамье подсудимых. Упрекнуть драматурга в погоне за скоропортящейся «злобой дня» сложно. Новостная повестка — только повод, отправная точка, отталкиваясь от которой, Светлана ныряет в глубину человеческих отношений. Петрийчук никогда не делает торопливых выводов, не спешит осудить, вырядив персонажей в стандартные ч/б костюмы, но пытается отыскать подлинные причины поступков героев, которые часто ускользают от «следствия» и не принимаются в расчет «судебной системой». 

Еще один сюжет — женский бунт против мужского алкоголизма в селе и столкновение на этой почве с владельцем магазина, который (вот же незадача!) оказывается сотрудником администрации. Конфликт сам собой перерастает в импровизированную попытку установить матриархат в отдельно взятом поселке. Это заглавная пьеса книги — «Туареги». «Зао» — история о «заочницах», женщинах, которые вступают в романтические отношения с заключенными, ездят к ним на свидания, шлют передачки и ждут их на воле. «Вторник — короткий день» — драматичное повествование о матери из Благовещенска, беспутный сын которой настойчиво убеждает ее заняться прибыльным бизнесом, а именно — возить «удобрения» через границу с Китаем. Постепенно женщина догадывается, что занимается контрабандой спайса, и встает перед сложным моральным выбором. 

Сборник «Туареги» — на удивление цельная книга. Немного выпадает только написанная в соавторстве «Комета Г» о встрече старых друзей-рокеров, которые решили закрыть гештальт и выступить на сцене Подольского рок-фестиваля, прошедшего больше 30 лет назад. Остальные пьесы как бы дополняют друг друга. Возникают похожие сцены, мотивы и приемы. Главная героиня «Вторника…» Теть Таня несколько раз пытается поцеловать уворачивающегося от нее сына. Так же остаются без ответа и постоянные призывы к объятиям Алины из «Вайнштейна». Безымянные заочницы, «завербованные» арестантами в дистанционные спутницы жизни, напоминают таких же безымянных Марьюшек из «Финиста…». А сказочные отсылки в нём перекликаются с образами матерей из классической русской литературы, появляющимися во «Вторнике…». Большинство текстов объединяют и восхитительно токсичные отношения между героями. Иногда даже возникает впечатление, что читаешь не сборник, а заранее задуманную книгу, где каждая пьеса — просто очередная глава с новыми персонажами. 

Есть и еще одна, общая сразу для нескольких сюжетов черта. Героини до поры живут заурядной жизнью, но, когда их выхватывает камера драматурга, вдруг решаются круто изменить свою судьбу, и цена, кажется, их уже не заботит. Так Теть Таня, перевозящая загадочные пакеты через китайскую границу, не завязывает с преступным промыслом, даже когда узнает об их содержимом. Заочницы становятся вечно ждущими женами преступников, а Марьюшки бросаются за террористами-Финистами в чужую, к тому же охваченную войной страну. Алина, на первый взгляд, беспричинно, из одного хулиганского азарта, готова рискнуть собственной репутацией, оболгать и искалечить жизнь учителя. Героини пьесы «Туареги» вообще устраивают что-то вроде вооруженного (правда, одним на всех ружьем) восстания. Все эти чрезвычайные ситуации, если присмотреться, оказываются очень похожими — разными формами одного и того же экзистенциального бунта против навязанной судьбы. Основная интрига пьес — попытка понять его причины и цели. Что там такое манящее — в Китае, Сирии, тюрьмах или Северной Африке, где живут при матриархате, сладко, как при коммунизме, неведомые туареги из рассказов мужа Теть Лены, некогда работавшего в Нигере? Неужели что-то особенное? 

Теть Таня — типичная всепрощающая мать. Если не на работе, то занята по хозяйству, обустраивая домашний уют для своего 26-летнего отпрыска. Андрюша гробиться на работе не планирует, предпочитает мутить «темчики», вроде торговли наркотиками, зависает с мутным приятелем Витей, пьет, порой поколачивая мать и вынуждая ее влезать в долги. Теть Таня всё это смиренно терпит и нахваливает Андрюшу. Даже когда он рассказывает, что по пьяни сбил человека насмерть, она, не высказывая ни возмущения, ни сожаления, берет в долг на взятку. Кажется, что и контрабанда спайса, который она возит из Хэйхэ в Благовещенск по вторникам, — ее привычное самоотречение. Как тут откажешь, если Андрюша попросил? 

Но дело в том, что Теть Тане очень нравится ездить в Китай. «А по вторникам я как королева, — хвалится она читателю. — До 8 могу спать. И в шесть уже дома. Вторник у меня, считай, короткий день». Хэйхэ — это вкусная лапша, окрашивание волос в парикмахерской, игровые автоматы и американские горки, которые тоже хочется попробовать. А еще Андрюша. Нет, не сын, другой, да и зовут его на самом деле Анцзын, но он сам так для удобства представился. Это, разумеется, персонаж-двойник. Только ведет себя иначе. Всё время «лыбится, как кот на сметану», «ни слова не понимает, а слушает, кивает, внимательный такой. Да еще и вон что — красивая, говорит». Общаясь на разных языках, они, кажется, понимают друг друга лучше, чем Теть Таня с сыном. Вообще китайские фрагменты резко контрастирует с домашними — примерно как попсовая открытка и сцена из фильма Сигарева. Погранпункт оказывается метафорическим порталом, переносящим героиню в другую жизнь. Какую? Да ничего особенного, нормальную, такую, где она сама себе хозяйка и может ненадолго выключиться из борьбы за свое и «того парня» существование. Эти вторничные отпуска, «короткие дни», оказываются достаточно веской причиной для преступления.

люди относятся друг к другу по-доброму, без негатива». Это из «Финиста…». Или вот «Зао»: «Он мне говорит — всё, я свое отбегал уже. Семью хочу, жену верную, которая из тюрьмы дождется. А там всё у нас будет. И дом, и дети. И любовь, и достаток. Я с тех пор воспряла духом. Ведь раньше ни от кого такого не слышала». Таких цитат в книге предостаточно — про уважение, про ощущение своей нужности, в общем-то, про очень понятные вещи, вполне умещающиеся в словосочетание «нормальная жизнь». Но она, эта норма, почему-то превращается в несбыточную мечту — красивую картинку, которую девушкам охотно рисуют боевики или арестанты, заинтересованные в «греве» и спонсорской поддержке от «возлюбленной». 

Механизмы понятные. Интересно другое. Теть Таня, уже зная о том, что перевозит спайс, посещает знакомого врача и расспрашивает его о недавно поступивших наркоманах. Разговаривая, она настойчиво убеждает себя в том, что вина целиком лежит на них, а сама она не делает ничего дурного — не Теть Таня, так другая, мало ли охотниц до таких сказочных вторников. Одна из заочниц, приехав на свидание с «возлюбленным по переписке», обнаруживает совершенно другого человека. Оказалось, любимый присылал фотки сокамерника. «Я расстроилась сначала… Он сказал, что всё понял в жизни и очень хочет семью, меня любит, «родная» называл, хочет расписаться. И я подумала — ну что я, зря ехала, что ли». Порой (если не в большинстве случаев) героини пьес в глубине души понимают, что идут по ошибочному пути, но всё равно не готовы свернуть с него. Самообман оказывается их способом жизни — иллюзией надежды («хлеб бедных», если верить итальянской поговорке) у заочниц и Марьюшек, попыткой сохранить неожиданно выпавшее скудное «счастье» у Теть Тани. Близки к этому и мечта о матриархате в сельском поселении, и ничем не подкрепленная надежда Алины, что люди будут относиться к ней с вниманием и сочувствием, если она вдруг окажется «жертвой». Просто хочется опереться, нащупать какую-то, пусть даже сделанную из ничего, почву под ногами. Жизнь внутри самообмана становится чем-то вроде анестезии. И это, может быть, знак того, что в существование других, по-настоящему действенных лекарств совсем не осталось веры. Думается, сегодня самообман как защитная стратегия стал практиковаться куда чаще — по обе стороны границ, для «сторонников» и «противников», для «уехавших» и «оставшихся». Клей общества. Жалко, что не держит.

На своем извилистом пути Теть Таня находит полную поддержку у «литературных матерей» из Фонвизина, Достоевского и Горького, и ни одна не пытается поспорить с ней. Марьюшки из «Финиста…» тоже вдохновляются примером сказки, постоянно просачивающейся в повествование. Эти пьесы обращают внимание на культурные модели, невероятно устойчивые, передающиеся от поколения к поколению через воспитание, образование, наконец — неуловимо — через образ жизни окружающих. Не факт, что эти модели разумны, особенно в переменившемся мире. Нет ничего проще, чем оказаться у них в заложниках, особенно если не подходить к ним аналитически, но воспринимать как аксиому. 

Очень показательно, что, когда Теть Таня приводит домой возлюбленного, еще маленький Андрюша, приняв от него подарки, заявляет: «Мать, если ты этого хахаля еще раз приведешь, я из дома уйду». И мать расстается с ухажером, не видя ничего странного в этом бесцеремонном вторжении в свое личное пространство. Еще и радуется: сын «с характером» растет. По сути, «всепрощающая мать» срывается именно из-за постоянного самопожертвования. По вторникам, в Хэйхэ, происходит бунт подавленной субъектности. В «Финисте…» показаны трагические последствия еще одной «героической» модели — обретения выстраданного счастья в конце пути (ну точно как коммунизм, где и умирать не надо будет). Директриса школы в «Вайнштейне» особенно возмущена нетерпением молодых: «Школу закончить, потом институт, потом практика. Только потом жизнь начнется, если детей рано не нарожаешь. А они, видишь, какие быстрые, сразу жить хотят». И тут же, через несколько предложений, в мечтаниях об отпуске на море прорывается ее собственная субъектность, подавленная извечными смирением и терпением. Такими привычными в наших широтах и, как показывает практика, могущими очень далеко завести.

Почти в каждом тексте сборника сквозит еще одна, может быть, самая страшная примета. Она заметна в интонациях и выборе слов. Привычная, стершаяся от использования грубость — общее место в диалогах пьес: «КОСИЦЫН. Отвянь. АЛИНА. Обними или вали! КОСИЦЫН. Вконец ебнулась», «АЛЛА ИГОРЕВНА (школьная директриса). А вы, Татьяна, эту ссыкуху слушаете зачем-то! Ну признай ты уже, что соврала», «АЛЕКСЕЙ НИКОЛАЕВИЧ. Что же вы все за твари такие… Ваши родители вообще знают, каких свиней вырастили?!» Это из «Вайнштейна», но хватает подобных реплик и в «Туарегах», и во «Вторнике…» («Ну чё ты всё киваешь, киваешь, как немтырь. Ни бельмеса не знает, а всё улыбается. Вот по-русски бы вы понимали, цены бы вам не было»). Печальнее, впрочем, то, что язык, на котором разговаривают герои, в большинстве случаев не кажется художественным преувеличением. И показывает он, прежде всего, сидящее где-то на подкорке неуважение к субъектности — не так важно, чужой или своей (и та, и та, в общем-то, стоят немного, этакий неуловимый Джо из всем известного анекдота). В этом смысле банальный пьяный вопрос «Ты меня уважаешь?» и очевидный ответ на него говорят о российском обществе больше, чем умная аналитика. 

Тут же, рядом с неуважением, — насилие, трудноотделимые от них недоверие, разобщенность и «война всех против всех». Откуда взялось это, может быть, базовое для наших краев мироощущение — осталось ли отголоском гражданской войны и сталинизма или выросло из хронической неуверенности в будущем и постоянной борьбы за выживание? Так или иначе, вот в этом смысле президент России, думается, действительно ее наглядное воплощение. 

Именно поэтому Алина всё время ищет внимания и объятий, но натыкается, в лучшем случае, на черствость, а мужья и жены из поселка живут от мести к мести и, как постепенно оказывается, взаимно подавляют друг друга. 

Характерная особенность этих двух пьес — мотив мщения жертвы, пытающейся переустроить свой мир, но в итоге просто занимающей место агрессора. Так Алина, страдавшая от насилия и равнодушия, сама оказывается их воплощением. А женский отряд в «Туарегах», временно установив свою справедливость, опирается на вполне «мужской» и иерархичный культ силы. Это, пожалуй, специфика экзистенциального бунта в пьесах Петрийчук. Как правило, героини, страдая от подавляющих их моделей, оказываются не способны высвободиться из них. Скорее, они пытаются изменить свое место внутри модели, но не готовы ее трансформировать — и себя, конечно, не готовы. 

В этом пленении, движении по безвыходному кругу просматривается современная Россия, которая слишком долго отказывалась ворошить прошлое и прорабатывать собственные исторические ошибки. А ведь незаметные общественные модели — лучший способ их трансляции в будущее. Сборник «Туареги» Светланы Петрийчук — книга как раз об ошибках и их последствиях. Найдены и показаны они очень точно. Думается, происходящее сейчас — достаточно веская причина всерьез попытаться справиться с ними — и измениться. Для начала — самим.