«Я хочу быть готова к оттепели»  

— Маргарита, вы еще в 2021 году написали, что «отпускаете «Козу» на радугу», и я вижу, что сайт действительно не обновляется. Почему вы так решили?

— Конкретно сейчас Роскомнадзор лишил нас лицензии СМИ. Но у нас и не было задачи продолжать выходить, потому что сейчас ни у какого СМИ нет шанса сказать правду. Наша задача была — сохранить сайт и соцсети, которые прилагаются к этому сайту. 

В 2021 году мне был 21 год. Почти. Тогда уже начали ужимать все рамки, которые до этого были. Плюс — не хватало финансирования на то, чтобы сайту просто существовать. Доход у газеты всегда был небольшой, и какую-то команду содержать возможности не было. Я сейчас заканчиваю университет, а на счете сайта «Козы» копятся какие-то деньги. Но денег этих хватит примерно на полгода работы — при условии, что хотя бы еще один человек будет заниматься материалами. Кажется, от этого всё равно не было бы никакого выхлопа.

К тому же сейчас, 

Да у меня и просто не было такого опыта, чтобы руководить независимым изданием. Поэтому всё быстро закрылось, но это не значит, что в будущем издание не откроется.

— Разве вам нужно было самой руководить? У вас ведь была главный редактор — Ирина Еникеева?

— У нее есть своя семья, свои дети.

— Она тоже не готова была на себя это взвалить?

— Конечно. У нее двое несовершеннолетних детей, которых нужно было поднимать, и она не могла нести ответственность за чужой проект, это не ее задача. А я сейчас просто нарабатываю опыт, чтобы заново всё это открыть когда-нибудь.

— Опыт — именно в журналистике?

— Да, только я больше ориентируюсь на коррупцию в образовательной среде.

— Вы расследованиями занимаетесь? А где, как?

— Я не очень могу об этом рассказывать, потому что материал сейчас на стадии сбора информации. Не хочу сейчас что-то афишировать, это достаточно большой риск. Иначе просто ничего не получится.

— Вас мама этому научила?

— Мама меня научила, как правильно делать репортажи, на что обращать внимание. Некоторые элементы ее слога я себе переняла. То есть я не буду писать так же, как мама, но что-то я от её стиля себе взяла. Я же читала все ее материалы.

— Но вы ведь пошли учиться не на журналистику, как мама, а на филфак?

— А я и не собиралась поступать на журфак. Там вся система обучения устарела лет на двадцать. Но я лет с четырнадцати точно знала, что буду журналистом. Это я решила еще тогда, когда не было такого давления на журналистику, а потом, где-то в 2010 году случился перелом. 

— Вам ведь было лет десять тогда? И вы помните, что случился перелом?

— Я помню, что где-то в 2011-м начали прессовать маму. Понятное дело, что тогда я это не до конца понимала, но я сейчас оцениваю то, что помню. 

Поэтому я помню, что тогда это всё началось. Хотя Анну Политковскую убили раньше.

— В 2006-м.

— Да. Просто мама занималась такими темами, что над ней опасность постоянно висела. Но мне все равно нравится эта работа, мне нравится этот круг людей. 

— Она когда-нибудь дома говорила о том, что эта работа опасная?

— Она часто негодовала из-за того, что происходит вокруг, рассказывала о том, что пишет у себя на сайте, с возмущением. Но она никогда не говорила, что не хочет этим заниматься, что ей это не нравится. Мама никогда не жаловалась, что мало зарабатывает. Она занималась абсолютно любимым делом. 

— Как мама смотрела на то, что и вы хотите этим делом заниматься? Я вот не уверена, что хотела бы своего ребенка видеть журналистом. Мама вас не отговаривала?

— Мне очень трудно что-то запретить, и мама это прекрасно понимала. Она сама была такая же. Единственное — она не хотела, чтобы я «Козой» занималась. Все-таки это ее детище. И вот мама сделала такой жест — это значит, что всё, «Коза» прекратилась. Может быть, какими-то другими проектами займусь, может быть — получится «Козу» возобновить, но необязательно продолжать то, что мама делала, надо создавать какие-то другие независимые СМИ. Надеюсь, что в будущем это получится.

— Сейчас, спустя два с половиной года, вы чувствуете какое-то давление на вашу семью?

— Мне, кажется, наоборот. Если бы они хотели меня посадить, уже давно завели бы уголовное дело. Меня даже оштрафовали по минималке.

— Да, вы же с одиночным пикетом выходили…

— Ну да, за дискредитацию вооруженных сил. Думаю, что наша местная полиция не хочет ввязываться в то, чтобы меня как-то преследовать.

— Считаете, их совесть мучает? Думаете, она у них есть?

— Нет, я думаю, что они не хотят какого-нибудь повторения того, что произошло с мамой. Были же полицейские и сотрудники Следственного комитета, которые после маминой гибели уволились оттуда.

— Серьезно? 

— На самом деле, они хоть и в этой системе работают, но прекрасно всё понимают. Есть, конечно, сотрудники, у которых мозги промыты, но на самом деле там же не дураки сидят. Они понимают, что происходит, что происходило тогда.

— Подождите. Люди действительно уволились из-за гибели вашей мамы?

— По крайней мере, они так говорят. Причем даже те полицейские, которые не были причастны к тому обыску, приходили, извинялись. Мальчик молоденький приходил к Ирине Еникеевой, говорил: простите, мол, пожалуйста. Мне никто не говорил ничего такого, потому что я тогда и не ходила в Следственный комитет. Я не ходила к человеку, который дал отмашку на тот обыск. Хотя именно этот человек и тогда не хотел общаться с Ириной. Она приходила туда, но он закрылся в кабинете и сделал вид, что его там нет. 

— Он закрылся, по-вашему, от стыда?

— Нет, ему не было стыдно. Если я правильно помню, он тогда так и сказал: нет, ему не стыдно. Просто он прятался от нас.

— Маргарита, простите за тяжелый, наверное, вопрос. Но сейчас, по прошествии двух с половиной лет, как вы считаете, почему ваша мама поступила так? Двое детей…

— Двое совершеннолетних детей. Она нас с братом уже воспитала, уже что-то дала нам в этой жизни. Я не считаю, что мы маму как-то связывали. Понятно, что есть такая штука — семейные узы, но всё, что мама могла нам дать, она уже дала. У меня не было никакой обиды на нее. И ни у кого из нас не было. Мы понимали, почему она это сделала.

— Может быть, вы не помните, но очень многие, обсуждая эту трагедию, говорили: подумаешь, какой-то обыск, мало ли людей переживают сейчас обыски…

— Но у нее-то никогда до этого не было обыска. Да — маму преследовали, были уголовные дела, были иски, но обысков до этого никогда не было. Тот обыск ее просто полностью перевернул, он для нее всё изменил, он полностью изменил ее мышление. Мама не думала, что ее будут так сильно прессовать за то, что она делает. Она не видела ничего плохого в том, чем занималась, это была просто ее профессия. Просто трудовая деятельность. 

— и у политиков, и у журналистов. Мама писала об этом.

— Вы чувствовали, что мама может так поступить?

— Нет. Это же не было какой-то спланированной акцией. Это была быстрая реакция на события. Когда она ложилась спать 30 сентября, она не могла представить, что завтра в шесть утра к ней придут с обыском.

— Вас во время обыска не было дома, я правильно помню?

— Я была на вокзале. В этот день я приехала из Петербурга, отец меня должен был забрать с поезда. Прежде чем у него отобрали телефон, он успел позвонить мне и сказать одну фразу: езжай к бабушке. И все. А о том, что это из-за обыска, я узнала уже в интернете, из новостей. Обыск начался в шесть утра, закончился в одиннадцать с чем-то, после этого родители приехали за мной. И мы приводили в порядок квартиру, там же всё было разгромлено, разбросаны все бумаги, что-то они искали, что-то забрали. Ничего не нашли, потому что у нас ничего и не было, но забрали все флешки, все жесткие диски, телефоны, компьютер… Мы потом ездили в Следственный комитет забирать это всё — пакеты даже не были распечатаны. Так им это нужно было, что они даже ничего не смотрели. 

А сам 

Я уверена, что она всё продумала досконально. Она понимала, что не остановится, если ее жизнь не остановится. Думаю, что она не хотела нас подставлять из-за своей работы. Более того: чтобы никого не подставить, она стерла всю телефонную книжку, все контакты.

— Как она успела это сделать? У нее ведь неожиданно забрали телефон при обыске? Или она все-таки ждала чего-то такого?

— Нет, они с отцом сразу заехали купить новый телефон, мама восстановила симку. А потом всё стерла. И жесткие диски она тоже перед этим стерла.

— Погодите. Жесткие диски она тоже успела купить?

— На тех дисках, которые у мамы забрали при обыске, ничего и не было. А с тех, которые у нее были, она всё стерла. Ей же надо было как-то работать, ноутбук ей кто-то принес. А потом она стерла абсолютно всю информацию. У мамы на обдумывание была ночь. Она же понимала, что после ее смерти они захотят копать, кто еще был задействован в ее работе, а у нее были на этих дисках всякие ее информаторы.

Весь этот обыск — это был только элемент устрашения, им надо было нас просто запугать. Мама каждый раз в «Козе» писала про силовые структуры. Она писала и об уголовных делах, и о депутатах, и о полицейских, и о коррупции. Нам и угрозы поступали, и листовки клеили, и машину били, и шины прокалывали. Я очень долго ходила по городу с перцовым баллончиком, родители боялись, что может и мне попасть.

— Но ведь были у работы вашей мамы какие-то результаты, которые признал даже губернатор? Кажется, речь шла о ремонте паллиативного центра после того, как о его состоянии написала «Коза».

— Я думаю, тут дело в том, что губернатор и силовые структуры — это разные вещи. Губернатор силовиками не руководит, они ему не подвластны. Он может считать что угодно, но силовики к его словам не прислушиваются. Да и сам Никитин, мне кажется, человек, который умеет сидеть на двух стульях. Как любой молодой губернатор в нашей стране. Он же такой… «Дитё Путина».

— Мама пробовала вас отослать куда-то в другой город, например, учиться?

— Она меня вообще хотела отправить в другую страну. Знаю, что она это обсуждала с людьми: как бы меня «выгрузить» из страны, чтобы я пожила пока где-то подальше, потому что обострение вокруг нее уже чувствовалось. Особенно в последний год мама особенно много об этом говорила: давай, мол, уезжай. Но началась пандемия — и все эти планы схлопнулись, уехать я не успела.

— А вы хотели уехать?

— Я вообще никогда не хотела отсюда уезжать, даже в другой город, я отказалась от всех предложений релокации, которые были за это время. От США, от Грузии, от Армении, от Германии — от всех, которые предлагали. И многие мои друзья настроены точно так же. Это наша страна, а не «их». И наше будущее. 

Я не осуждаю никого из тех, кто уехал из страны, это выбор каждого отдельно, но вот мой выбор — остаться. И мама бы никогда никуда не уехала, она не оставила бы эту работу, и отец у меня тех же взглядов. Я не хочу вкладываться в развитие других стран, я хочу вкладываться в развитие своей страны.

— Как именно вы хотите вкладываться?

— Да той же самой журналистикой.

— Вы считаете, осталась она сейчас в стране — журналистика?

— Вот как раз такие, как мы, молодые люди и нужны сейчас для того, чтобы в будущем журналистика была.

— Как вы этого хотите добиться?

— У меня есть много сверстников, которые этим сейчас занимаются.

— Я не спрашиваю у вас ни их имен, и чем именно они заняты. Но как вы вообще представляете себе, что можем сделать сейчас мы с вами — журналисты, независимо от возраста?

— Сейчас мы ничего не можем сделать. Пока война не закончится — ничего не можем. Но война закончится — и гайки будут скручены.

— Вы оптимистка?

— Нет, просто история ведь циклична. И не всегда же будет так, как сейчас. 

— Сколько времени, по-вашему, будет длиться это «не всегда»?

— Война будет, наверное, несколько лет. После того как она закончится, будет все-таки лучше. Но опять же… Путин — это ведь не единственный человек в этой системе. И у всех в этой системе есть еще и свои дети. Я надеюсь, что какая-то часть власти сменится. И тогда гайки будут ослаблены, чтобы [новой власти] было проще вести страну хоть немного в другую сторону. Невозможно ведь жить столько лет в таком режиме.

— Почему невозможно?

— Ну все же мы хотим жить хорошо, свободно, свободно передвигаться, свободно мыслить.

— Многие люди, особенно постарше, скажут вам, что и так всё очень хорошо и свободно, а передвигаться и мыслить вообще необязательно. И почему вы считаете, что «в этой системе» кто-то захочет дать вам жить хорошо и свободно?

— Но ведь у этих людей тоже есть дети, которые этого хотят… Кажется, вот дочь Дмитрия Пескова была против войны.

— Да?

— Она какой-то пост выкладывала, но потом удалила.

— А что для вас лично эта война?

— Я вообще против любого насилия. Должна быть дипломатия, должны быть компромиссы. Понятно, что войны всегда были: была Чечня, был Афган, вспомним про другие страны, которые сейчас тоже решили повоевать под шумок. Но насилия быть не должно.

— Маргарита, это правильные слова, но я ведь спросила про эту конкретную войну. Трагедия? Катастрофа? Бытовые неудобства из-за санкций?

— Я понимаю, что лично я как человек, наверное, санкций не заслуживаю, я хочу пользоваться всеми благами человечества и всеми технологиями, которые людям доступны. Но для меня это не потолок — типа «боже мой, как же я без ApplePay». Меня гораздо больше беспокоят те люди, которые сейчас в Украине, мои друзья в Украине. Мне очень тревожно за них. Мне тревожно за людей на границах. Война — это самое последнее, что только может быть, всегда можно найти выход без военного вмешательства. И я вообще не понимаю слов власти о нацизме в другой стране. Это же не наша территория, чтобы так уж сильно о ней переживать: лучше бы переживали за то, что в нашей стране происходит. Я не знаю, что там происходило на «новых территориях», но вы хотите спасти кого-то — просто дайте зеленый свет людям, чтобы могли приехать все, кто захочет, а кто не хочет — пусть остаются у себя там. Хотите жить в России — приезжайте, пожалуйста, и живите. У меня есть много знакомых и друзей из Украины. У меня лучший друг приехал из «ЛНР», но он всё это совершенно не поддерживает.

— Предположим, так и случилось, раскрутили гайки. Что вы будете делать? И как вообще будет выглядеть прекрасное будущее?

— Я очень надеюсь, что вернутся многие из тех, кто сейчас развивает бизнес в других странах. Я очень часто читаю в твиттере и в фейсбуке что-то вроде такого: очень скучаю, хочу домой, но не могу. Мне кажется, кто-то вернется. Все эти люди будут продвигать страну на какой-то новый уровень в разных сферах. Конечно, это не по щелчку пальцев делается, теперь на развитие нужны годы и десятилетия. Но я все же надеюсь, что люди вернутся и будут вкладываться в страну… 

Вообще, хочется хотя бы дожить до этого момента сначала, а потом уже думать, что я буду делать. Всё, что я делаю сейчас, это учусь и работаю. Я лишь хочу быть готова к той оттепели, которая наступит когда-то.

— Знаете, я еще раз спрошу: вы действительно хотите работать журналистом в России? Носиться, высунув язык, по каким-то помойкам, зарабатывать мало, но много получать по башке — в разных смыслах?

— Конечно, хочется. Я же понимаю, для чего это делать.

— Для чего?

— Для того, чтобы рассказывать людям о том, что меня возмущает.

— Людям это надо?

— Насчет того, что всем людям это надо, я не уверена. Мои сверстники этого точно хотят. Ну а пенсионеры, которые сидят перед телевизорами… Им, понятно, ничего не надо. 

— Ваши сверстники не такие?

— Нет. Они открытые, честные, они повернуты к миру лицом, а не другим местом. По крайней мере, те, с кем я общаюсь.

— Боюсь вас огорчить, но моих сверстников, повернутых к миру другим местом, довольно много, и мы будем еще долго портить жизнь вашим сверстникам.

— Мне кажется, этот процесс закончится по-настоящему уже даже после нашей смерти. Но всё равно надо сейчас хотя бы какие-то маленькие шажочки делать. Иначе мы можем перестать даже надеяться. И что тогда дальше? Будет опять какая-нибудь война.

— Как вы думаете, почему старшее поколение, люди, воспитанные в СССР на «лишь бы не было войны», так легко эту войну приняли?

— Людям годами промывали мозги всякими шоу соловьевых и скабеевых. И тут тоже маленькими шажочками каждый год им вкидывали в головы эти мысли [о принятии войны], людей так меняли. Российские власти же не просто так, ни с того ни с сего, войну начали, все давно готовилось. Но я не уверена, что за войну большинство. Большинство просто не хочет даже вникать во что-то.

— Вы — человек, не знавший в России никаких правителей, кроме Путина. Вот сколько вы живете — столько у нас Путин…

— Я родилась через шесть месяцев после того, как он стал президентом.

— То есть и до вашего рождения тоже был Путин. Вы ведь, по идее, не должны представлять себе какую-то жизнь «без Путина»?

— Наша семья никогда не была привязана только к России. Отец очень много путешествовал, дедушка был капитаном дальнего плавания, мама побывала во многих странах. И у меня есть представление, как живут люди во всем мире. У меня никогда в голове не было привязки именно к тому режиму, который в нашей стране, я всегда знала, что есть люди, которые живут по-другому. И у друзей моих так же: кто-то с родителями сам путешествовал, кому-то родители рассказывали. Но у многих людей в головах, мне кажется, так до сих пор и осталось, что сейчас все еще Советский Союз — поэтому выезжать никуда нельзя. У нас же большинство людей никогда не ездили за пределы России. Проблема как раз в этом, я уверена: люди другой жизни просто не знают.