«А дни рожденья — просто числа, обычные, как простатит» 

В декабре 2017 года Замоскворецкий суд Москвы приговорил уже бывшего министра экономики Алексея Улюкаева к восьми годам колонии и штрафу размером в 130 млн рублей. Улюкаева обвиняли в получении взятки от Игоря Сечина в размере двух млн долларов в качестве вознаграждения за одобрение покупки «Роснефтью» акций приватизируемой «Башнефти». 

Процесс этот был странный. В качестве ключевого доказательства обвинение показывало видео, на котором Улюкаев получает из рук помощника Сечина спортивную сумку. Защита экс-министра поторопилась заявить, что Улюкаев был уверен: в сумке была колбаса собственного производства «Роснефти». Позже выяснилось, что колбаса как вещдок «была уничтожена». При этом в ходе судебного эксперимента выяснилось, что сумка с двумя миллионами долларов весила бы 20 кг. Колбаса весила бы три. 

Сотрудницу «Роснефти», которая приготовила пресловутую «корзинку с колбаской», наградил лично Путин — за «вклад в экономическое процветание России». 

Много комичного и странного было в этом деле, но новый сборник стихов Улюкаева «Тетрадь в клетку», который выходит в издательстве «Время» томом объема ни много ни мало пятьсот четыре страницы, далек от комичного: сборник получился меланхоличный, горький. 

На свободу Улюкаев вышел условно-досрочно 12 мая 2022 года, четыре с половиной года спустя после приговора. В первом же интервью экс-министр признался: частным человеком ему быть гораздо приятнее, нежели публичным. О войне Улюкаев не сказал ни слова. 

Однако будет несправедливым утверждение, что министр никогда не высказывал оппозиционных взглядов. Еще как! Просто в той же форме, стихотворной, доступной только узкой публике любителей поэзии или редакций издательства «Время» и журнала «Знамя». 

Это из сборника «Чужое побережье» 2012 года. Улюкаев станет министром через год. 

Это уже 2015 год, публикация в журнале «Знамя». 

Тут есть соблазн отмахнуться: ну да, поэзия, но как чиновник может быть хорошим поэтом? И зачем вообще об этом говорить? Хорошо, Улюкаев пишет стихи. А еще стихи пишут Лавров, Бастрыкин, Сурков; прозу публиковали Маргарита Симоньян и Сергей Шойгу. И тут есть разница, потому что, хотя у Улюкаева и есть по-настоящему кринжовые строки («Меняю первородство на чечевичную похлебку и бабу, у которой я не первый. Требования к похлебке: едкая, к бабе — ё***я»; или уже из нового сборника: «А дни рожденья — просто числа, обычные, как простатит»), здесь нет лая вертухайской нагайки, как у Бастрыкина, или бытового расизма, как в опусах Симоньян. Стихи Улюкаева не назвать хорошими, но они и не такие уж плохие — средние. Простенькие, ученические. Четырехстопный ямб, весна, любовь, Родина, семья, тоска — стартер-пак начинающего чтеца на вечерах поэзии, и Улюкаев от такого чтеца мало чем отличается. 

Кажется, тут дело в том, что обычно для чиновника литература — способ немного возвыситься над бренным и придать своей жизни смысл. Это тем ценнее, чем больше человек чувствует, что оказался на своем месте случайно. Плюс в российской культурной традиции фигура Поэта находится традиционно где-то на одном уровне с Царем. В реальности, конечно, дело обстоит совсем не так: Николай Первый был личным цензором Пушкина, а Софья Толстая лично просила Александра III опубликовать мужнину «Крейцерову сонату» — да на том до 1917 года и всё, но в этот миф верили в том числе классики. Булгаков искренне полагал, что может достучаться до Сталина. Как показал Глеб Морев в книге «Поэт и Царь», именно из предпосылки возможности прямого диалога между писателем и правителем исходил Пастернак, пытаясь поговорить со Сталиным, и Бродский, пытаясь выйти на контакт с Брежневым. У высших чиновников логика как будто обратная: раз уж мы поддерживаем контакт с правителем, то нам доступны смыслы, до которых обычный человек дойти своим умом не может. Мы через Царя разговариваем с музами, а значит, языком муз и должны правду доносить. 

Улюкаев, вообще-то, без этого тоже не обходится: вот заключенный ожидает знака от некоей высшей власти:

В другом стихотворении Улюкаев просит «доброго» Бога пустить его на свободу. Либо чувствует, что

либо сравнивает себя сосланным из Рима Катоном. 

Короче, без поглаживания настрадавшегося в заключении эго не обошлось, но куда больше в его тюремной лирике других тем: быт зеков («Замерзли? Грейтесь друг о друга»), смена времен года, старость, тоска по семье. Если оценивать содержание стихов, на ум приходит сопоставление скорее не с другими чиновниками-поэтами путинской поры, а с авторами блатных шлягеров. 

И всё же есть здесь место и размышлениям о власти и о свободе, причем в чисто политическом ключе. О войне речи не идет, но тон у экс-министра довольно недвусмысленный: 

Есть даже сравнение себя с декабристами: 

Но где декабристы, а где чиновник, вполне конформный на своей должности? К его чести, Улюкаев это противоречие понимает и потому в другом стихотворении внезапно пробивает четвертую стену и уверяет читателя: 

Кокетство уровня творчества Владислава Суркова, только в случае Улюкаева этому кокетству веришь — по причине не очень понятной. 

И даже если в Улюкаеве не проснулась совесть, а его лирический герой — просто маска, всё равно страна, где министры пишут стихи, и страна, где министры отправляют людей на убой, одна и та же. И лучше пусть пишут стихи, но никого не убивают. Стихи, по крайней мере, ничему повредить не могут, кроме чувства вкуса.