«Солдаты смотрели на замполита как на спасителя и шли умирать»

«Я жил с мамой на 27 квадратных метрах и хотел выбраться из нищеты. В армии платили»

— Тебе 33 года, и ты всё еще старший лейтенант. Ты пошел в военное училище не сразу после школы?

— Я не учился в военном училище. Я закончил курсы младших офицеров за четыре месяца в Тюмени. На тот момент я уже был в армии почти семь лет.

— То есть ты решил остаться в армии, пока служил срочную службу?

— Я отслужил срочную службу с 2009 по 2010 год, а потом вернулся домой и работал на множестве разных работ. В 2013 году подписал контракт.

— Что подтолкнуло тебя подписать контракт с ВС РФ?

— В армии тогда обычному рядовому-водителю платили 33 тысячи рублей, а по моему образованию инженера-электрика на заводе платили 17 тысяч. Я из бедной семьи, и для меня выбор был прозаичен.

— То есть военной романтики, желания стать защитником Родины у тебя в жизни не было?

— Понятие защиты Родины я отделяю от всей этой игры в солдатики и романтики, которая есть у потомственных военных и ребят, которые пересмотрели фильмов. Кем бы я ни работал, хоть поваром, я защищал бы свою Родину. А какой-то детской мечты стать военным во что бы то ни стало у меня не было.

— В 2013 году, когда ты решил связать жизнь с армией, не возникало внутренних противоречий? Ты ведь видел, что в стране закручиваются гайки и «государева служба» может кончится чем-то ужасным, как в итоге и произошло?

— Человек, у которого есть какой-то доход и финансовая помощь от родителей, может выбирать, куда ему по своим личным убеждениям идти работать.

— Для тебя армия — это просто социальный лифт?

— Это деньги.

— Ты намеревался служить по контракту и дальше или хотел просто накопить на жилье?

— Через шесть лет службы в армии можно получить военную ипотеку: ты получаешь зарплату целиком, а Минобороны платит банку за жилье, в которое ты уже заселился. Но если ты увольняешься, жилье забирает банк. То есть 20–30 лет нужно отслужить, чтобы жилье стало твоей собственностью. Это так себе перспектива, но она хотя бы выглядела реальной! А с зарплатой 30 тысяч никогда ни на что не накопишь.

— У твоих сослуживцев тоже были исключительно прагматические соображения службы в армии?

— Тех, кто романтизировал службу, было гораздо меньше. Российская армия в основном состоит из среза людей между нищими и бедными. Вся политика государства построена на том, чтобы заваливать всех силовиков деньгами. Туда вливались огромные средства: даже рядовой солдат-контрактник получал больше 30 тысяч, а для моего Владикавказа в 2013 году это была зарплата гораздо выше средней.

— И на фоне этого, даже когда началась кампания в Донбассе, люди в армии оставались аполитичными? Никто даже не замечал, что всё идет не туда?

— Я общался в основном со своими товарищами, но мы были как белые вороны. Мы не могли завести разговор о происходящем, потому что это выливалось в споры, могло дойти до драки «на почве патриотизма». Процентов 70 военнослужащих тогда верили президенту и одобряли внешнюю и военную политику страны. Я не был в Украине до 2022 года, не был участником аннексии Крыма, не принимал участия в конфликте в Донбассе, не был в Сирии. А мои коллеги давали взятки, только чтоб попасть туда, потому что там еще больше денег можно было заработать.

— Ехали сугубо из материальных соображений? Не было разговоров про «хохлов» и «возврат русских земель»?

— Такое говорили в основном офицеры возраста постарше. Молодежь младше 30 лет не была так кровожадна к украинцам, как старшее поколение. Неважно, полковник, майор или сержант, — военные старше 40 лет гораздо чаще становятся зомбированными солдафонами.

— Ближе к войне ты не стал замечать какой-то идеологической накачки в войсках?

— Внутри армии, если честно, все только мечтали, чтобы не было войны. Даже те, кто вчера бил себя пяткой в грудь и мечтал пойти «навести в Украине порядок», нахваливал «нашего мудрого президента» и нес прочий бред. Даже они поникли. И только единицы совсем уже отбитых на голову рвались в бой. Ведь даже командующий нашей 58-й армии и, я уверен, начальники старше него до последнего не знали, что будет.

«За мной в погоню отправили военную полицию». Первая попытка побега

— О чем говорили в твоем подразделении в ночь с 23 на 24 февраля?

— Когда это началось, я был в населенном пункте Джанкой, в Крыму. Первое, что сделал, — это пошел и доложил своему командиру, что хочу уволиться, не хочу участвовать в войне, не хочу заходить на территорию другого государства. Мне было некогда общаться со своими товарищами и расспрашивать их, что они теперь намерены делать. Я думал, что делать дальше конкретно мне, и предпринял попытку уехать оттуда.

Я тогда пообщался с начальником штаба дивизии, полковником [Александром] Саенко (бывший подполковник ВСУ из Керчи, после аннексии Крыма принял присягу России. — Прим. ред.). Он обозвал меня самыми нецензурными словами, назвал меня предателем, трусом и тому подобное. Я сел в такси и уехал из Джанкоя. Саенко построил моих товарищей и приказал звонить мне. Тогда это был первый случай, когда офицер отказался воевать. Саенко нужно было что-то предпринять, чтобы это не пошло дальше волной, потому что многие в подразделении уже колебались и боялись.

Он построил подразделение и начал рассказывать, что меня посадят на срок от 7 до 10 лет. Что у меня не получится покинуть полуостров, что меня сейчас задержат. В пути из Джанкоя я созванивался с военным юристом, хотел получить от него какие-то инструкции, но никаких внятных советов не услышал. Тогда за мной в погоню уже отправили военную полицию и передали ориентировку в МВД по Крыму.

Я отъехал от Джанкоя километров на 70–80. Разговаривая с сослуживцами, уже узнал, что у Крымского моста и на перекрестках крупных магистралей поставили блокпосты, где проверяли всех военнослужащих. Поэтому я вернулся, пытался отдать рапорт [об отказе участвовать в войне], но во всей той грязи, суете и неразберихе первых дней войны я выглядел просто глупо: бегал с этой бумагой и не мог никому отдать, никто не брал.

— Какие-то санкции последовали уже в подразделении?

Кроме подколок, унижений и издевательств от сослуживцев и командования — ничего. Ну, мне тогда на мнение сослуживцев как-то, знаешь, параллельно было. Кто-то из них отнесся действительно так, будто бы я предатель. Говорили, что я был нормальным, хорошим другом, а стал трусом. Некоторые чуть ли не мечтали точно так же вместе со мной уехать. Но когда я вернулся, все уже упали духом, как и я.

— Ты уволился из армии в мае. Как раз тогда Главное управление разведки Украины сообщало, что в твоей 42-й мотострелковой дивизии якобы был бунт и никто не хотел ехать на войну. Это действительно так?

— Да, было много отказников. Моя дивизия наступала с юга большим фронтом, а наш замполит (заместитель командира по политической работе. — Прим. ред.) [полковник Виталий] Шопага не мог разорваться на всю дивизию, на всю линию фронта, чтобы выявлять очаги, где отказники собирались группами. А там, куда он успевал дотянуться, создали импровизированные тюрьмы-крепости, куда загоняли людей. Их шантажировали, давали день-два на размышление. Думать под постоянным прессингом сотрудников ФСБ и под угрозами уголовных дел им особо не приходилось. ФСБшники строчили им липовые постановления о возбуждении уголовных дел, потом демонстративно их рвали и говорили: «Вот видишь, как мы за тебя переживаем, мы не хотим, чтобы ты сел в тюрьму. Мы хотим, чтобы ты родине служил».

— Как выглядели эти импровизированные тюрьмы?

— В здании школы, например, где-то на спортплощадке. Расставляли охрану из автоматчиков и давали приказ стрелять [при попытке к бегству].

— Это были автоматчики ФСБ, военной полиции или такие же мотострелки?

— Нет, это такие же обычные военнослужащие: танкисты, разведчики, мотострелки.

— И как к ним относились сослуживцы? Они же фактически взяли на себя функцию заградотрядов. Не было какого-то презрения?

— У меня, если честно, ко всем, кто сейчас там находится, презрение. Сам я не угодил на такую гауптвахту, но приезжал туда и видел тех, кого они там держат. Ну, конечно, у тех, кто хотел уволиться, а в итоге оказался под прицелами вчерашних товарищей, наверное, было мало приятных эмоций.

— Я до сих пор не могу понять: даже в случаях с мобилизованными, не говоря уж об офицерах, почему никто не оказывает сопротивления? Это же вооруженные военнослужащие. Замполиты приезжают со своей вооруженной охраной? Человека разоружают сразу, и все безропотно подчиняются?

— Так и происходит. Если полковник решит прострелить ногу какому-нибудь пехотинцу-отказнику, никто ему даже слова не скажет, не ответят.

— И вооруженный отказник не ответит даже на адреналине?

— А его там же сразу же и пристрелит свита полковника.

— И что за люди служат в этой вооруженной свите?

— Комендантская рота, взвод охраны — это всё и в мирное время существует. Они приставлены к командирам дивизий и их заместителям еще с довоенных времен. Они как бы в личной охране, но, по сути, у них у всех есть штатные должности: водитель, стрелок, снайпер. Старшие офицеры собирают вокруг себя тех, кто им нравится по каким-то критериям. Их дергают из подразделений и оформляют в свиту.

— И они точно так же считаются участниками боевых действий, со всеми льготами и наградами?

— Конечно. Это шныри, которых командир знает еще с мирного времени. Те, кто стучал ему, подлизывался. Естественно, в охрану не попадут люди, у которых были конфликты с командованием.

«Наблюдательный пункт выглядит так: стоит коза, на ней баллончиком намалевана Z»

— Я так понимаю, у тебя были сугубо саперно-инженерные задачи в зоне боевых действий?

— Нет, до войны, на момент отправки на так называемые учения в Крым, меня с должности командира взвода разминирования перевели на должность командира стрелкового взвода сводного батальона. Зачем, почему и с какой целью — понятия не имею. Проблема в том, что в этом сводном батальоне не было ни одного настоящего мотострелка. Там были солдаты и сержанты роты РХБЗ [радиационной, химической и биологической защиты], 100 человек из батальона материального обеспечения. В общем, одни тыловые. Из них внутренним приказом по дивизии сделали три сводных стрелковых батальона. Когда мы прибыли под Мелитополь, нам сказали, что мы будем стоять на блокпостах и охранять уже захваченные, «освобожденные» территории.

Может быть, какой-то резерв и правда создавался на случай ЧП, чтобы силами этих трех батальонов дыры на фронте закрывать, но в начале войны мой третий сводный батальон двигался с командным пунктом дивизии, где был начальник штаба полковник Саенко. А после этого из нас сделали группы — офицер плюс до 10 бойцов — для охраны артиллерии. Меня отправили охранять артиллеристов как старшего ударной группы. Этим я занимался где-то 40 суток: примерно с 3 марта по 16 апреля.

— И какие задачи тебе ставили?

— Да мы в итоге просто поругались с артиллеристами, и они сказали комбату: «Забирай своих ребят, они нам тут не нужны».

— А на почве чего поругались?

— Нас сняли, отправили к ним. Сказали, что артиллерия будет обеспечивать нас пищей и водой, а мы будем их охранять. Мы приехали. Нас спрашивают: «Вы кто?» Мы говорим, приехали вас охранять. Прошло время, я говорю, что надо бы моим бойцам пообедать. А мы же им как снег на голову свалились, у них самих 70 человек, и тоже через пень-колоду доставка провианта и воды.

— Тылового обеспечения не было вообще?

— Бублик, ноль. Так мы их и охраняли, только вот существовали сами по себе. Ходили охотились на зайцев, сами в ведре их готовили, у артиллеристов овощи брали. Спали в машинах вместе со снарядами. Снег, дождь, холодно — что поделаешь.

— И в дивизион не было ни одного прилета с украинской стороны?

— Нет, прилетало только рядом, но там не было позиций. Всего-то стояли три машины: реактивная установка «Ураган» и две самоходки «Пион» 203 миллиметра.

— Куда направили после охраны артиллерии?

— В поселок Бильмак Запорожской области. Ну, я кроме Запорожской области нигде и не был. Там из каких-то ангаров и ремонтных мастерских сельхозтехники сделали штаб тыла дивизии. Полковник Шопага был типа главным: проводил какие-то совещания с командирами батальонов, по утрам уезжал тушить очаги бунтов отказников, к вечеру приезжал обратно. Я и мои восемь человек бойцов охраняли въезд на территорию.

— У тебя весь взвод целиком был восемь человек?

— Да, с момента, как я начал охранять артиллерию, эти люди были со мной, и я с ними пробыл примерно до 12 мая. 13 мая я вернулся в свой инженерно-саперный батальон на свою штатную должность командира взвода разминирования, к своим людям, с которыми мы знакомы давно.

Мой штатный взвод разминирования — это 20–21 человек. Когда я был в Мелитополе, у меня было человек 17. Когда отправили на охрану артиллерии, дали только восемь бойцов.

— Из-за кадрового голода?

— Да просто сводный батальон изначально укомплектовали не полностью.

— И в итоге всю войну ты был стрелком, несмотря на то, что ты сапер?

— Нет, я сидел вместе со своими товарищами в лесу, получал какие-то задачи по минированию. Правда, до непосредственного выполнения своих задач я дошел только один раз. Ткнули в участок на карте — «танкоопасное направление». Мы с бойцами погрузили противотанковые мины в БТР и выехали к линии фронта, на наблюдательный пункт ВС РФ.

Наблюдательный пункт выглядит так: стоит коза, обычная белая коза, на ней зеленым баллончиком намалевана Z. Рядом оставленная украинская хата, в ней семь бойцов. Сложно описать этих бойцов приличными словами, но я постараюсь: снайпер там такой… в общем, ну, как из меня был бы снайпер. С ним гранатометчик, пулеметчик, еще кто-то. Выглядят как бомжи с вокзала, только вот форму нацепили. Не то пропитые, не то обнюханные — непонятно, кто они вообще. Смотрю, а разницы между ними и той козой вообще не вижу.

— Это срочники были или контрактники?

— Контрактники.

— Они там просто сидели или участвовали в боестолкновениях?

— Участвовали, конечно. Это самая что ни на есть пехота.

Через 400–500 метров от них наблюдательный пункт Вооруженных сил Украины. Я взял бинокль, посмотрел: вижу украинских солдат, которые разводят костер, делают себе чай, спокойно ходят туда-сюда. Между нами — перекресток асфальтированной дороги, на котором мы должны поставить мины. Это открытый простреливаемый участок, и наша задача — выбежать на 30 метров в чистое поле, закопать в грунт мины, а потом как-то попытаться сбежать к лесополосе.

Я никого никогда не хотел убивать, но в тот момент чуть его не пристрелил на месте, потому что, если бы он так и не вспомнил про свои растяжки, мы бы побежали по своим же минам. Они там все как будто только вчера протрезвели, а всё остальное время проводили в каком-то угаре.

— Может же быть такое, что они все просто контуженные были?

— Нет, я бы сказал, кем они были, но воздержусь.

— Не сдерживайся.

— Долбоебы они натуральные.

«В день захода в Украину позади оставалось только сожаление»

— Ты заходил в зону боевых действий 27 февраля, почти с самого начала?

— Да. С 24-го по 27-е я пытался кому-нибудь вручить свой рапорт и уволиться. А потом внезапно поступила команда «по машинам», и мы поехали на границу. Не останавливаясь, так доехали до самого Мелитополя.

— Что творилось в твоей голове в момент пересечения границы?

— «Да, — думал, — зачморился я, запятнал репутацию». Какое-то сожаление было, думал: «Да, блять, может, надо было всё-таки отправиться за решетку?» Знаешь, если я сейчас буду рассказывать, что я весь такой правильный, антивоенный, переживаю только за невинных людей, за украинцев, то… Я, конечно, переживал. Но в первую очередь человек всегда боится за свою жизнь.

А как жить, если отнимешь жизнь другого человека? Мне повезло, по Божьей воле я не стал убийцей. Но трусость перед угрозой тюрьмы простить себе не могу, сейчас без колебаний бы сел.

Я оглядывался на девять с половиной лет своей службы. Я осознанно не бежал за деньгами и понимал, что ради зарплаты поучаствовать в аннексии Крыма, побывать на Донбассе или съездить в Сирию — это значит просто поставить на себе клеймо. До февраля 2022 года у меня получалось нормально служить. Я был командиром взвода разминирования. 

Но на момент, когда я въехал на территорию Украины, осталось только очень большое сожаление, что всё в моей жизни так сложилось.

— Когда ты ехал в зону боевых действий, у тебя была хорошая стрелковая подготовка?

— В мотострелковых подразделениях стрельбы были чаще, чем у нас. Они стреляли из РПГ [ручных противотанковых гранатометов], из пулеметов, сами упражнения контрольных стрельб у них были более насыщенные, чаще проводились полевые выходы.

А я же специалист, который учит саперов разминировать. И тут из меня делают командира стрелкового взвода. Это всё равно что ювелира отправить в кузницу.

— А у тебя не было вопросов к командованию, мол, какого хрена?

— В армии бессмысленно задавать вопросы. Если ты ставишь правильный, обоснованный, объективный вопрос, на тебя смотрят так, будто у тебя губы накрашены. Делай, что сказали, че ты умничаешь?

— Ты служил в тыловом подразделении и столкновений с ВСУ лицом к лицу у тебя никогда не было?

— Когда мы ставили мины — это был единственный раз, когда я приблизился к линии фронта, и единственный раз, когда я выполнил именно боевую задачу. Сейчас я об этом очень сильно жалею, потому что с самого начала дал себе обещание не стрелять по людям, пока у меня не получится покинуть Украину. Даже если буду видеть силуэты, то постараюсь стрелять рядом. Слава Богу, через пару дней украинские солдаты пришли и просто сняли мои мины. Просто руками выкопали, забрали и унесли.

— То есть они видели, как и где вы их ставили?

— Да, они прекрасно всё видели. Я шел на минирование и думал: «Сейчас по нам будут стрелять, сейчас будут стрелять, сейчас будут стрелять». Я не понимал, почему они по нам не стреляют. Те придурки, которые намалевали на козе знак Z, нужны были в принципе для того, чтобы подавить огонь, если по нам его откроют. На позиции ожидали гранатометчики, снайпера и пулеметчики. Но по нам так ни одного выстрела и не было. Мы помаячили и ушли. Правда, с учетом того, как эти придурки там свой пункт охраняли, я не удивляюсь, что украинцы ночью просто пришли и сняли мины. Они спокойно и их вырезать могли.

— А зачем ты вообще пошел ставить мины, если не хотел причинять никому вреда?

—Знаешь, как бы так это объяснить, чтобы это не выглядело оправданием или попыткой кого-то выгородить. 

Я тогда попал в свое подразделение, в свой саперный батальон к своим друзьям. Все то время я находился там с незнакомыми людьми, а тут оказался с теми, кого знал не один год, с кем делил хлеб. Я поддался чувству братства. Такому ложному чувству, которое возникает у человека, когда нужно защищать брата или друга, даже если он совершает мерзкий поступок.

Знаешь, я до войны общался с товарищами про политику, про ситуацию в вооруженных силах, и они-то против войны были. А потом смотрю, они поймали какой-то нездоровый кураж, стали сами вызываться ставить мины, идти в разведку. В этом нет никакого здравого смысла. Это, наверное, больше вопрос психологии. На первый план выходит желание не быть трусом в глазах товарищей. Это огромная ошибка. Это все равно, что дружно копать себе могилу — физически и морально.

— Но этим солдатам, с которыми ты ехал тогда на боевую задачу, самим по 20 лет. А ты говоришь, что ехать с ними это все равно, что защищать брата, который мерзкий поступок совершает. Не думаешь, что они в такой же безвыходной ситуации были?

— Лично для себя я точно тогда решил, что не открою огонь из стрелкового оружия. Мины ставить — тоже такое себе, ничего хорошего не сулит Вооруженным силам Украины. На них и гражданские могут подорваться.

Сейчас я бы даже с родным братом не поехал бы на такое задание. Перед Богом и перед этими людьми [украинцами] ответ держать мы будем не вместе, а каждый сам за себя.

А все эти молодые ребята… Да, мы жили вместе, ели с одной тарелки, спали почти в обнимку. Я-то постарше, иногда подойду, укрою их, кипяток заварю. И тут им надо ехать задачу выполнять. Смотришь, думаешь: «Блин, ну вот их ранит. Я не уверен, что другие их не бросят. А за себя знаю, что не оставлю их там». Но, опять же, это все ежесекундные мысли. А глобально это все, конечно, большая ошибка. И сейчас ни за что и никогда не поехал бы.

— А сами эти 20-летние ребята противились тому, чтобы ехать на задание тогда или, наоборот, рвались в бой?

— Могу сказать, что пара ребят просто в силу своей молодости и неграмотности считали, что прям занимаются правым делом, воюют с какими-то нацистами и фашистами. Пытался как-то их разубедить в личном общении, но они прямо разговаривали уже клише из телевизора.

— Ты бывал в Украине до войны?

— Никогда не бывал. Но у меня какого-то предвзятого отношения к украинцам и так не было.

Понимаешь, моя семья — это я и мама. Телевизор у нас дома был только до начала 2010-х. Я стал замечать, что от него тупею и я, и мама. И я ящик просто выкинул. Поругался с мамой, конечно, но потом посадил ее за компьютер, научил пользоваться ютубом. И по сей день она радуется, что у нее нет зомбоящика.

Всё, что лилось с экрана еще до войны — Украина вот такая-сякая, там одни людоеды, фашисты и нацисты, — уже тогда я воспринимал это как натуральную низкопробную пропаганду. В душе я, наоборот, всегда уважал украинцев за то, что они взяли и выкинули путинскую марионетку Януковича. Они вышли на улицу, бились с «Беркутом». Они — свободные люди, которые пролили кровь и тем самым доказали, что имеют право избирать президента. Каким бы этот президент ни был, но его реально избирают.

— Друзей и знакомых из Украины у тебя тоже никогда не было?

— Нет, никогда. И родственников там никаких никогда не было.

«Нашли оторванную кисть с обручальным кольцом и отправили на опознание. По дороге кольцо кто-то смародерил»

— Ты говоришь, что не участвовал в прямых боестолкновениях и живых бойцов ВСУ видел только в качестве военнопленных и в бинокль, когда поехал на минирование. Что тогда для тебя стало триггером, дало понять, что надо валить любыми средствами?

— 16 мая одним разом взорвались шестеро моих товарищей, сослуживцы из моей роты. Такой же командир взвода, как я, только моложе, и пятеро саперов.

Им поставили задачу поехать на минирование опасного участка и погрузили в КАМАЗ, в котором было 96 противотанковых мин. Это почти полторы тонны тротила. Двое из них ехали в кузове. Никто сейчас точно не скажет, подстрелили ли их ПТУРом (противотанковой управляемой ракетой. — Прим. ред.) или сбросили что-то с коптера… Они еще везли одну экспериментальную мину, а у нас же «аналогов нет», может она и ёбнула. Шестеро моих друзей, с которыми я четыре с половиной года ходил на разминирования, которых я видел каждый день, остались лежать разорванные в клочья, на их черепах не было лиц.

Всего их было семеро, один, капитан, который и должен был эту новую мину ставить, вылетел в люк КАМАЗа и пролетел метров 70, переломав себе все кости. Теперь он овощ.

Сам я в тот момент находился в тылу, в 17 километрах от места их гибели. К нам вернулись другие бойцы и рассказали, что произошло. Командир моей роты тоже застал эту трагедию. Он рассказал, что туда приехал начальник инженерной службы 58-й армии полковник [Залибек] Умаев (воюет в Украине с 2015 года. — Прим. ред.) и приказал ему, нашему капитану, быстрее загружать новых бойцов и выполнять задачу, вместо того чтобы собирать тела.

— Похоронная команда в итоге что-то собрала или их оставили там?

— В итоге командир роты сказал, что, пока тела не соберут, никаких боевых задач не будет.

В моей роте 76 человек. Шестеро погибли разом. Если бы кто-то в роте тогда услышал полковника, его бы пристрелили на месте. 

Каким придурком нужно быть, чтобы, будучи полковником, видеть, как в КАМАЗ с почти сотней мин грузят семь человек, и ничего не сказать? Не надо быть крутым военным, чтобы понимать, что в таких случаях в машине должен быть только водитель. Даже если ты не на войне, а просто едешь на учениях где-то в России.

— Можешь назвать имена погибших сослуживцев или не хочешь?

— Это старший лейтенант Влад Шайдаров. Старший сержант Шамиль Османов. Ильяс, Рауль… Прости, начинаю нервничать и на этой почве не могу… 

(На глазах Ефремова заметно проступают слёзы)

— Если тебя это травмирует, можем не обсуждать.

Я не знаю, почему не могу вспомнить. Я могу показать тебе их на фотографиях. Сам себе удивляюсь. Я помню их голоса. Я и имя снайпера того забыл, который к нам в плен попал. А я ведь с ним разговаривал, по имени к нему обращался.

— Память блокирует моменты с войны?

— Не знаю. Как-то память себя ведет теперь интересно…

В общем, сам я тела не собирал, не захотел, сказал: «Извините, я не могу». Не то что испугался, просто не нашел в себе сил смотреть на их разорванные тела. Одного из парней вообще не нашли, у другого собрали не все части тела. Опознавали так: нашли длинную ногу — значит, это Рауль, казах, он был высокий. Влад Шайдаров, лейтенант, командир взвода, единственный из всех носил обручальное кольцо. 

Нашли оторванную кисть с кольцом и специально не стали снимать его, чтобы потом, когда их расфасуют по пакетам вперемешку и отправят в госпиталь Ростова на анализ ДНК и сбор тела по фрагментам (их, как мозаику, там собирают), родственникам было проще опознать. Когда его кисть привезли в холодильник в Запорожье, кольцо еще было.

Его жена была на четвертом месяце беременности, ей просто позвонили, не поинтересовались, как она, и в лоб сообщили: «Муж твой погиб». Она чуть ребенка не потеряла.

— В итоге родила?

— Насколько я знаю, да.

— Ты продолжаешь поддерживать связь с семьями сослуживцев?

— Нет. Последнее, что слышал о них, было про родителей нашего погибшего парня Данила Думенко. Его в России воспитывал отец, а мать уже давно вышла замуж за британца и живет в Великобритании. Сейчас она судится с отцом, хочет получить компенсацию за его гибель, 12 миллионов рублей.

— Ты получаешь какую-то психологическую помощь сейчас после войны? Общаешься со специалистами?

— Знаешь, я себя никогда не считал нежным пирожным, но дело даже не в этом. Просто я и сам бы не обратился за этим… за помощью к психологу. Вся моя нынешняя ситуация так складывается, что я не могу себе пока позволить расслабиться. Может, когда получу убежище в Штатах, тогда пообщаюсь с психологом.

— Я, конечно, тебе никто, чтобы давать какие-то советы, но ведь нет ничего такого в том, чтобы пообщаться с врачом.

— Я не спорю. Я не бью себя в грудь и не изображаю Кинг-Конга. Я согласен, что профессия психолога существует не просто так, но пока что желания общаться со специалистом у меня нет.

«Когда мама увидела меня на пороге, ноги ее уже не держали»

— Твоя мама осталась в России?

— Да, мама дома.

— Как она переживала те дни, когда ты был на войне?

— Друзья говорили, что она места себе не находила, бродила, как привидение. Выходила на улицу, по четыре-пять часов ходила вокруг квартала, не могла сидеть в четырех стенах. Она не могла заставить себя нормально поесть, говорила мне: «Как же я буду что-то есть, если я не знаю, как ты там?»

Я не предупредил ее, когда возвращался домой, потому что до конца не знал, получится ли, и побоялся обнадеживать. Когда она увидела меня на пороге, ноги ее уже не держали, пришлось ловить.

В ночь, когда я вернулся, она раз пять вставала, подходила к моей кровати и смотрела на меня. Я не подавал виду, но чувствовал на себе ее взгляд. Посмотрит, уходит, ложится, встает снова. Утром говорит: «Ты правда приехал? Мне не приснилось, не показалось? Ты правда приехал?»

— Сколько маме лет?

— Скоро 63 будет.

— Когда ты решил бежать из России, как она к этому отнеслась?

— Она даже не могла представить себе, что будет рада, когда я уеду за океан. Она говорила мне: «Уезжай, тебе здесь жизни не дадут».

— Планируешь ее тоже вывозить из России?

— Конечно, планирую. Она, конечно, в таком возрасте, когда человек привыкает быть на одном месте. Она не то что за границей не была, она всю жизнь прожила в одном городе. Но желание видеть меня заставит ее отправиться куда угодно. Она меня одна растила, я единственный ее сын. С самого рождения воспитывала одна, ей никто не помогал. 

— Не боишься, что начнутся проблемы с воссоединением?

— Я сделаю всё, чтобы увидеться с ней хоть на день, хоть на час.

Пьяный полковник

— На войне ты стал свидетелем пыток пленных. Можешь рассказать подробнее?

— Я присутствовал при допросах троих пленных военных ВСУ. Двоих из них били, угрожали пистолетом, но таких издевательств, как над третьим, над украинским снайпером, я не видел нигде. Ему распыляли что-то в лицо, снимали штаны, грозились изнасиловать.

— Говорят, что это общепринятая практика — пытки снайперов. Это так?

— Да, на любой войне во все времена к снайперам было хреновое отношение. Но когда пьяный полковник Шопага, который еле стоит на ногах, на протяжении недели задавал человеку одни и те же дебильные вопросы и хотел новых ответов…

— Что за вопросы?

— «Кто был нацистом в твоем взводе, в твоей роте? Я знаю, у вас есть нацисты!»

Пленный отвечает: «Я не знаю, я вам всё рассказал, я признался, что я снайпер, попал в плен, не знаю я никаких нацистов». После этого он каждый раз получал удары рукояткой пистолета по голове, удары битой по пальцам, полковник Шопага приставлял ему пистолет к голове и начинал считать до трех, пока тот не назовет всех нацистов. Потом стрелял рядом с ухом слева и справа, чтобы оглушить, и продолжал задавать вопросы. Пленный кричит: «А? Что?! Я не слышу!» И Шопага давай его дальше рукояткой пистолета за это бить.

Он спрашивал, скольких тот снайпер убил. А парень говорит, что успел отстреляться-то всего три раза: два раза мимо, один раз попал. Убил или нет — не знает.

Этот снайпер, парень 1993 года рождения, сам родом из Запорожской области, служил по контракту в 36-й бригаде.

Или, например: «Сейчас позову дагестанца (почему дагестанца? Почему не русского, не казаха? Не знаю), и он тебя выебет, сделает из тебя девочку».

Снайпер мне рассказывал, как они, 200–250 человек, попали в окружение в Мариуполе, когда обороняли завод Ильича, и пробивали окружение группами по 10–15 человек. Из его группы выжили только трое и в итоге попали к нам в плен в Бильмаке. По дороге, когда они переплывали какую-то водную преграду под огнем, двое утонули. Еще один, ему было около 50 лет, умер просто от истощения, сердце остановилось. Днем они прятались в деревнях, а ночью шли.

Незадолго до того, как привезли этих пленных, во всей округе пропал интернет. Я тогда не понял, с чем это связано. Оказалось, что, когда пленили одну из таких групп 36-й бригады морпехов ВСУ, те под пытками рассказали, как перед выходом из окружения все в подразделении условились выйти к одному определенному населенному пункту и отзвониться по определенному номеру. Не у всех из них были бумажные карты и компасы, поэтому группы передвигались по навигаторам на телефонах и планшетах. В итоге, когда российские войска заглушили интернет, остальные группы начали блуждать, выходить не туда, натыкались на разведчиков и попадали в плен.

Мне известно, что около 25 военнопленных содержались в соседних с нами поселках, и их допросами занимался полковник Шопага. Я занимался охраной этой территории [импровизированного штаба] и контролем на въезд-выезд. Из охраны у меня забрали троих человек, чтобы сторожить пленных, которых согнали в гаражи.

— А ты-то что делал во время пыток?

— Да я просто стоял и охуевал. Единственное, чего я боялся, что он его убьет. Я не хотел, чтобы это пьяное чмо в звании полковника его застрелило. Живой же человек, сдался уже в плен, а над ним издеваются за то, что он защищал свой дом.

— И никто не пытался полковнику помешать?

— Да какой там…

— Как остальные, вообще, к этим пыткам относились?

— Ну, как на стройке процесс идет: один раствор мешает, другой кладку кладет, третий сваркой занят. Всё очень обыденно.

— Что, прям никто не хотел его остановить или хотя бы запереть, пока не протрезвеет?

— Офицеры боялись сделать замечание пьяному полковнику с пистолетом. Он спокойно мог их пострелять. Да и никакого сострадания и жалости к пленным они не испытывали.

Мы с бойцами иногда старались хотя бы сена им подкинуть, чтобы те не на сыром полу спали. Иногда ночью еду приносили. Мой земляк, тоже из Владикавказа, приходил к повару и просил еды для пленных. Повар сперва отказал: «Вы че, а если Шопага узнает?!»

— Что стало со снайпером после допросов?

— Снайперу полковник в итоге прострелил руку и ногу, раздробил кость на правой ноге. Ко мне ночью пришли охранники, спросили, что с раненым снайпером делать. Мы перебинтовали его и обратно повели в гараж. Пошел к офицерам, уговорил отправить его в госпиталь, а то до утра же не доживет. Переодели его в российскую форму, сказали не признаваться, что он военнопленный. Все уже боялись, что Шопага его просто пристрелит. В госпитале ему гипс наложили и потом из страха перед Шопагой вернули в гараж. Снова на допросы к пьяному полковнику, только уже в гипсе.

— Когда ты был в зоне боевых действий, ты наделал там много фото и видео на фоне техники. На них ты не выглядишь подавленным и удрученным тем фактом, что ты на войне. Зачем эти фото?

— Я отправлял фотографии маме и поэтому не хотел стоять там с несчастным лицом, чтобы она не переживала. Я ей всё время писал: я нормально питаюсь, нормально сплю, сижу в тылу, не переживай.

— На фотографиях из зоны боевых действий ты, в основном, в гражданской одежде. Почему?

— А я же на учения ехал, я всегда на любые учения беру с собой гражданские вещи. Да и в какие-то выходы на разминирование я кроссовки надеваю, так безопаснее. Где-то форма протирается, намокает, грязная становится. Все брали гражданку, не только я. Что-то из формы сам докупал, половину, наверное. Узнавали, например, что КАМАЗ на Владикавказ едет за двигателем каким-нибудь, давали водителю деньги, просили друзей и родственников закупиться, он нам от них привозил одежду, дошираки. Командование нам не могло ничего обеспечить, даже бронежилетов и касок. У нас был один прибор ночного видения на 70 человек.

— Командование тоже ходило в штатском?

— Нет, они носили форму, но они-то окопы не роют, сидят в тех, что им выкопали другие, или же в специальных аппаратных машинах сидят, в тепле, и дистанционно руководят теми, кто жрет там землю и валяется в грязи.

— У вас в плену содержались только военные?

— Нет, были трое гражданских. Одного пожилого мужика подозревали в том, что он дает координаты артиллерии ВСУ. Но у него был только кнопочный телефон! Как он мог давать координаты?! Его мурыжили-мурыжили, потом посадили в гараж к остальным.

Еще был несовершеннолетний парень лет 14–16 на вид. Тоже подозревали в передаче координат. А он мальчишка совсем, бедный, дрожал постоянно, боялся сильно. Тоже допрашивали. Не могу сказать, что до полусмерти избивали, но били.

Третий пленный совсем интересный. Он попался на блокпосту. Эти блокпосты стоят по всем разветвленным дорогам меж сел и деревень всей Запорожской области, и у граждан Украины на проход контроля уходит весь день, потому что там стоят старые колдыри и бомжи из милиций «ЛДНР», которых из какого-то чулана вытащили. Я там ни одного бойца моложе 40 лет не видел. Они полностью досматривают машину, каждый раз берут телефон, смотрят все мессенджеры, всю галерею, проверяют документы и только тогда отпускают. А это до хрена времени. И они друг другу не докладывают, кто какую машину уже досмотрел. На каждом посту всё начинается заново.

И вот так одного 40-летнего мужика вместе с его матерью остановили и полезли смотреть телефон. А у него был неплохой такой айфон. ДНРовские колдыри говорят: «Телефон у тебя подозрительный, оставляй его здесь, на обратном пути заберешь». Короче, позарились на трубку. У них возник конфликт, мужика свинтили и привезли в штаб тыла. 

Его привели с завязанными глазами, на шее у него висел крестик на шелковой нити. Когда его допросили, повязку сняли и решили отпустить, он обнаружил, что крестика нет. Я зашел к старшим офицерам, спрашиваю: «Не видели его крестика?» На меня посмотрели так, будто я в платье зашел. Говорят: «Тебе больше всех надо?»

Порой к нам попадали совсем удивительные придурки. Мужик, лет 50, местный сельский житель Бильмака. Пришел к нам в штаб и говорит: «У меня есть информация, которая может заинтересовать вашего командира». Я передал по рации, досмотрел его, показал, куда идти. Он пришел к полковнику, начал сдавать своих, то есть ВСУ. Проходит время, и я слышу крики. Оказывается, Шопага его уже пиздит.

— Зачем?

— Ему показалось, что если деда ударить, он расскажет что-то поинтереснее. В итоге ночь дед провел в гараже с пленниками, а на утро его пинком под зад выгнали. Ушел ни с чем, только отпизженный.

— Остальных пленных отправляли по лагерям в Россию?

— Нет, за ними приезжали КАМАЗы и увозили в Мелитополь, где концентрировали всех военнопленных. Там их тоже допрашивали и пытали, только уже не полковники, а солдаты-контрактники.

— И дальнейшая их судьба неизвестна?

— Нет, но надеюсь, что живы.

— Откуда у тыловых военных такая жестокость? Окей, допустим, я могу представить, как у солдат в окопах крыша едет и отбивается любое сострадание. Но тыловые-то почему так озлоблены?

— Это же просто шобла. Да даже обычные солдаты, которые тоже все служили в тылу и никогда не подходили к передовой ближе 20 километров, собирались вокруг гаража с пленными и шушукались, как бы им так зайти и всех там отхреначить.

Один раз на охране стоял совсем молодой боец, они его отпихнули и пошли. Я увидел, что дверь открыта, подошел, а там пленный снайпер сидит на корточках со сломанным носом в луже крови. Я их разогнал, пригрозил, что, если еще раз такое увижу, они сами там будут с пленными сидеть. Остальным офицерам в принципе было пофигу.

— А зачем эти избиения? Они же по итогу не добывали важные разведданные? Не было какой-то цели получить оперативную информацию?

— Да просто хотели поглумиться. Например, ногой дать между глаз человеку с завязанными глазами. Когда не видишь удара, это ведь еще больнее.

Как-то ночью Шопага опять пьяный пошел пытать пленных, я уже не выдержал, разбудил куратора нашей 42-й дивизии, подполковника ФСБ. Это достаточно весомый человек, который контролирует порядка 20 тысяч контрактников, всю дивизию. Он проснулся, потянулся с воплем «бля-я-я» и пошел угомонил его всё-таки.

— Расскажи, чем вообще занимаются кураторы ФСБ на войне.

— Конкретно этот придумывал вместе с Шопагой схемы, как запугивать отказников. Например, в 71-м мотострелковом полку у нас начались недовольства: у 21-летнего парня на глазах ПТУРом подстрелили товарища, его разорвало на куски. У пацана фляга засвистела, и он активно пошел в отказ, не хотел дальше воевать. Шопага поехал в полк, забрал его, привез к нам в штаб тыла. Они с куратором тем временем придумали такой финт: перед штурмом населенного пункта перед строем зачитывали приказ о том, что в бой идут только те, кто хочет, а отказники могут оставаться. После боя, ясен пень, появлялись убитые и раненые. И на тех, кто отказался идти на штурм, Шопага и ФСБшник типа заводили уголовные дела с формулировкой «подорвал боеспособность подразделения и ответственен за гибель одного или более военнослужащих». То есть оставление в опасности, повлекшее гибель людей. Бред же полнейший! Люди же отказывались идти не потому, что трусы, а потому что в атаку отправляли неукомплектованные подразделения. И командиры знали о некомплекте, но всё равно слали в атаку. При этом с них спроса нет. А вот те, у кого товарищей убили, оказываются виноваты.

Естественно, в юриспруденции там никто ни бум-бум, все верили им. Шопага с куратором печатали на принтере эти красивые постановления о возбуждении дел, сажали бойцов читать эти бумаги, а потом демонстративно их рвали.

О коррупции в мирное время и на войне

— Тебя такими документами не запугивали?

— Нет, мне не грозила отправка на передовую. Тогда по «солдатскому радио» пошел слух, что через три месяца с момента начала войны будет ротация, нам всем дадут отпуск, и можно будет уволиться без последствий. Сейчас я понимаю, что это, конечно, был вброс, чтобы никто не рыпался, но тогда поверил и просто ждал 24 мая.

Очень многие хотели уехать и уволиться. У нас в батальоне было 380 человек, 70 человек свалили. Сейчас всё гораздо сложнее: когда в сентябре началась мобилизация, законных способов уволиться не осталось. Знакомые рассказывают, что сейчас можно уволиться за 100 000 рублей. А если хочешь по нормальной статье, с возможностью восстановления на службе, — 150 000 рублей.

Такими серыми схемами увольнения вместе с начальником отдела кадров занимается капитан Дмитрий Потапов. Он провел на войне всего несколько недель, а потом всеми правдами и неправдами стал проситься служить в Ханкалу. Сейчас он исполняет там обязанности начальника штаба батальона.

Раньше они продавали должности в батальоне. С присвоением должности твоя зарплата вырастает на 10 тысяч рублей, а купить должность стоит 40 тысяч рублей.

Например, один боец купил должность оператора установки разминирования УР-77. Это такая гусеничная машина, которая выстреливает по минному полю снарядом, начиненным гексогеном, и делает проход шириной шесть и длиной сто метров. Сам боец в машину никогда не садился, а всю службу обшивал гипсокартоном здание штаба в Ханкале. Когда началась война, его посадили за установку, а он даже не знает, какие там кнопки надо нажимать. Ему пришлось ехать делать проход для наших танков, и пока он там думал, как управиться с машиной, ВСУ стали стрелять ПТУРами. Наши танки поехали по минному полю, разулись (то есть танкам разорвало гусеницы. — Прим. ред.), и их, обездвиженных, уже расстреляли. Сожгли три наших танка вместе с экипажами.

— Неужели и на учениях до войны не проверяли хотя бы базовую боеготовность и навыки?

— Да не было никаких учений там! Единичные подразделения чем-то занимались. Мы же просто собирали палатки для сводного батальона. Получили новые палатки, нам достаточно было четыре штуки поставить. Сказали ставить шесть, мы и поставили. Две палатки стоят просто пустые. 

Показуха — смотрите, как нас много, и бойтесь.

Да даже те, кто проводил стрельбы, готовы были так себе. Мы сидели в палатке, вдруг слышим адский свист. И тут в 300 метрах от нас, на границе палаточного городка, падает снаряд со стороны противотанкового артиллерийского дивизиона. Они стрельнули управляемой ракетой, и оператор просто ее потерял, она дальше полетела в нас сама.

— На учениях до войны никто не погиб?

— Ха! Если бы они реально проводили учения, там бы десятки человек полегли. У нас в 2016 году на учениях в Астраханской области трое пьяных контрактников вывалились из вагонов поссать, их этими же вагонами и переехало. Пьяный прапорщик бензопилой дрался с сержантом, когда тот хотел у него дрова увести. Итог: искалеченного сержанта вертолетом эвакуировали, а прапорщика посадили.

Да даже на войне были смерти от раздолбайства! Водитель пьяный разбил КАМАЗ. Приезжает командир, дает ему пиздюлей, приказывает съездить снять с другого подорвавшегося на мине КАМАЗа целую кабину и перекинуть ее на свой разбитый грузовик. Он едет, возится с машиной, параллельно бухает. Утром встает с бодуна, хватает бутылку лимонада, жадно пьет ее. А в бутылке из-под лимонада тосол. К ночи умер.

Побег

— Как тебе в итоге удалось уволиться из армии?

— Мне повезло, что я ушел до мобилизации. Меня, конечно, пытались переубедить: были построения каждый день, на которых из меня лепили предателя, взывали к патриотическим чувствам. Многие после такого возвращались на войну. Многим правда не хватает ума понять, что дело не в верности присяге и не в трусости, а что на них просто психологически давят. Но таких буквально треть. Некоторые, даже вернувшись на войну, пытались снова попасть в часть и уволиться.

Мне не дали возможности уйти по собственному желанию, оформили несоответствие занимаемой должности. Меня заставили собственноручно написать рапорт, что я отказываюсь выполнять приказ командира воинской части об убытии на спецоперацию на территории Украины. На основании этого рапорта выкатили приказ, что я должен предстать перед аттестационной комиссией. Через комиссию и уволили.

— Сама аттестационная комиссия была или это просто фарс?

— Формально она была. Но если бы я сам на комиссии сказал, что передумал и хочу на войну, то там быстро откатили бы всё назад, забыли бы про изданные приказы, похлопали по плечу и сказали б: «Вперед!»

— Как выглядит такая комиссия?

— Это такое шапито, где собираются офицеры, и один из них играет роль тамады. Он, по идее, должен задавать вопросы по моим обязанностям командира взвода и по инструкциям моих подчиненных. Но на деле поступают проще. Вопросы довольно тупорылые: «Ты че, точно решил уже? Хорошо подумал?» В общем, один и тот же вопрос в десяти вариациях. «Товарищи офицеры, вы это слышали?» И все кивают, расписываются, скрепляют документ печатями и выкатывают приказы: об увольнении из рядов ВС РФ и о сдаче закрепленного имущества.

С закрепленным имуществом вот проблема. За мной в мирное время за каким-то собачьим хуем закрепили экскаватор. Это сделал наш бывший начальник инженерной службы. Он шел на повышение, и ему надо было всю свою технику на кого-то раскидать. Никого не волновало, что во взводе разминирования вообще не предусмотрен экскаватор, только БТР и КАМАЗ. Естественно, по бумагам экскаватор исправный, а на деле от него остался один только скелет.

В итоге за этот экскаватор мне насчитали 89 000 рублей ущерба Вооруженным силам Российской Федерации. Чтобы уехать из России, мне пришлось заплатить эти деньги. Уволиться я смог только 28 октября.

— И всё это время ты оставался в своем подразделении в Чечне?

— И в части в Грозном, и дома во Владикавказе. Меня уже лишали денег, не отдавали ежемесячные премии, но мне было всё равно.

— Из России ты выезжал легально?

— Да, я сразу после увольнения написал [правозащитнику] Владимиру Осечкину, рассказал ему вкратце о ситуации и приложил документы. Я до последнего не верил, что у меня получится сделать загранпаспорт, так как у меня третья группа допуска к секретной информации. Но в итоге ФСБ всё прошляпила, и паспорт мне выдали.

— Почему сейчас ты решил уехать именно в Мексику, а не куда-то ближе?

— Я хочу получить убежище в США. За всё сказанное публично меня ничего кроме кувалды, швабры или в лучшем случае тюрьмы не ждет. Нигде уже никогда мне спокойной жизни не будет. 

В Европе так не получится.

«Война скоро закончится, и там будет много работы для меня, для сапера»

— Детей у тебя нет?

— Нет.

— И заводить не планируешь, когда всё потихоньку образуется?

— Я не могу так далеко загадывать. Я гражданин России, который находится в Мексике, у которого есть 180 дней на пребывание тут и который дает интервью с такими подробностями, за которые в России пытают. В таком положении думать о рождении детей и создании семьи не получается.

— Но в будущем хочется?

— Конечно, я хочу создать семью, завести детей и жить в нормальной стране, а не убегать от людоедов.

— Отпустил бы своих детей служить в армию? Даже не в России, а, допустим, в Европе или в США?

— Нет, нигде и никогда. Я и сам не хочу быть военнослужащим.

— А чем хочешь заняться?

— Разминированием я бы хотел и дальше заниматься. Я надеюсь, что война скоро закончится, и я знаю, что там будет много работы для меня, для сапера. Я хочу сделать что-то, чтобы исправить тот факт, что я с оружием в руках зашел как незваный гость в чужую страну. Хотя бы частично загладить свою вину. Я хочу помогать в разминировании, неважно, в какой роли. Приеду со своим миноискателем и спрошу, где нужно помочь. Хотя там труднее найти место, где разминировать не нужно.

— Как тебе, человеку, знающему российскую армию изнутри, кажется, чем кончится война и сколько она еще продлится?

— Я уверен, что война кончится победой Украины, что они выйдут к своим изначальным границам. Для них было бы большой ошибкой идти на какие-то переговоры с людоедами. Им не надо прислушиваться ни к чьим советам, они уже идут к своей цели. А сколько это продлится — я не знаю. Надеюсь, месяцы, а не годы.

— Вооруженные силы и России, и Украины строились на основе советской армии и имеют схожие болезни. В соцсетях украинские бойцы тоже часто жалуются на организационные проблемы в войсках. Как ты, вернувшись с войны, оцениваешь боеспособность обеих армий?

— Той мощи, которой Россия обладала в начале войны, сейчас не осталось совсем. И неважно, сколько они смогут мобилизовать поваров, водителей и слесарей — это уже не восполнит потерь за год. ВСУ же получают хорошее вооружение и показывают результат. Для меня, человека, который там выживал, охотился на зайцев и замерзал, очевидно превосходство ВСУ в экипировке: аптечки, форма, стрелковое оружие, приборы ночного видения. Это в такой же степени важно, как и артиллерия с танками. На этом фоне российская армия — просто голодранцы и попрошайки, которым бабушки вяжут носочки.

— У украинцев, кстати, в последнее время развивается дискуссия на тему того, что называть российских солдат «чмобиками» и голодранцами — это преуменьшение тех усилий, которые ВСУ прикладывают к борьбе, ведь в России есть вполне подготовленные и опасные в бою подразделения. Что ты думаешь на этот счет?

— Да, такие подразделения есть. Но на всём фронте какую-то боевую мощь представляют всего 30 тысяч человек, то есть 1/10 всех подразделений. Не будет ли тогда корректным сказать, что в целом на стороне России воюют голодранцы?

— Ты считаешь себя дезертиром?

— Дезертир — это тот, кто отказывается защищать свой народ и отечество. А на мое отечество никто не нападал. Невозможно защищать страну, физически находясь на территории другого государства. Те, кто так не считает, — оболваненные люди. Мне уже трудно найти слова, чтобы их в чем-то разубедить. Я не знаю, о чем говорить с военным, который в мирное время возмущается тем, что его ставят в наряды по четыре раза в неделю, но не возмущается, когда его отправляют убивать невинных людей.

Я офицер, который четко понимает слова присяги: «Защищать свободу, независимость и конституционный строй России, народ и Отечество». Я тот человек, который должен был заступиться и защищать Конституцию, когда людоед Путин ее переписывал. Где была вся армия, где были генералы, полковники, когда Путин менял Конституцию? Получается, все нарушили присягу, не исполнили воинский долг и стали предателями народа.

А я как раз его исполнил. Пусть криво, косо, со скрипом, но исполнил.

Многие российские военные — и мобилизованные, и наемники в рядах ЧВК, — они не трусы, они могли бы быть неплохими людьми. Но то, что они позволили себя так легко и дешево одурачить, смогли пойти убивать невинных людей, — я не знаю, как это объяснить.

— Ты сам многие годы до войны служил в армии, но читал независимые СМИ и понимал, к чему всё идет. Что заставляло тебя оставаться в рядах ВС РФ? Денежный вопрос?

— Я занимался разминированием и не считал себя дармоедом. Я уже говорил: зарплату мне платили за то, что я каждый день мог подорваться.

«Нормальными вернутся лишь единицы»

— Когда-нибудь закончится война, и твои бывшие сослуживцы вернутся в Россию с фронта. Как ты думаешь, они смогут социализироваться снова?

— Будет всплеск криминала. Кто-то подрежет кого-то на дороге и будет застрелен, начнутся поножовщины в очереди за хлебом. Невозможно в здравом уме добровольно пойти воевать туда, и тем более невозможно остаться в здравом уме, вернувшись оттуда. Невозможно социализироваться и нести какие-то гуманные ценности. Для меня это всё звучит как шутка.

— Давай пофантазируем: в России сменится власть, начнутся нормальные и доступные всем программы реабилитации. Смогут ли вернувшиеся с войны жить мирной жизнью с помощью специалистов?

— Лишь единицы.

— Тебя война не сделала более жестоким и агрессивным? Не развился посттравматический синдром?

— У меня развился только синдром крайней жестокости к моим же командирам, к политикам в моей стране, ко всей шайке силовиков. Я 33 года жил в родной стране, служил родной стране и все 33 года боялся. Боялся, что меня подставят, что скажу что-то не то, и на меня донесут, начнут шантажировать.

Я 16 лет ходил в центре Владикавказа в туалет на улице. Моя мать получает пенсию 10 тысяч рублей, отработав 40 лет. Я вернулся с войны и начал делать дома ремонт, менять сгнившие полы. Привез отсев, высыпал его на улице возле дома. На следующий же день прибежал какой-то хрен из префектуры и стал угрожать, что оштрафует меня на пять тысяч рублей.

Что я должен думать о главе своей республики, о своих судьях, о своих полицейских, о своих генералах? Они пьют нашу кровь, и всё, чего я хочу, — это отстреливать их как бешеных собак.

— Что ты сейчас, после возвращения с войны, можешь сказать и военнослужащим ВСУ, и гражданам Украины?

— Я хочу попросить у них прощения. У всех жителей Украины. За то, что ступил на их землю с оружием в руках. Я не надеюсь, что меня простят, но обязан просить прощения.

— Если сейчас у тебя в эмиграции вдруг случится так, что ты встретишься с украинскими беженцами, как поведешь себя в этой ситуации?

— Ну, если меня узнают и будут агрессивно вести себя или оскорблять меня, я просто могу ответить, что Бог нам всем судья: и им, и мне, и всему, что происходит. Я же не могу испытывать к ним какое-то отвращение или оскорбляться на то, что они несправедливы ко мне. Эти люди ведь пострадали куда больше, чем я. Пострадали во многом от тех, с кем я знаком. Да я и сам там был. Сложно об этом говорить. Мне в комментариях в соцсетях пишут, что никогда не простят, проклинают меня. Я не могу испытывать к ним негатива. Да, они ослеплены гневом, но праведным гневом. И имеют на это право.