Удары тупым предметом

«Есть эзопов язык, есть личные беседы»

Учитель истории и обществознания из Центральной России (согласился говорить анонимно по соображениям безопасности):

— Администрация школы в курсе моей антивоенной позиции. В феврале и начале марта, когда ее было можно озвучивать, я это делал: писал посты в соцсетях, подписывал открытые письма. После принятия законов о фейках и дискредитации армии это стало опасным и могло послужить поводом для возбуждения дела.

Есть эзопов язык, есть личные беседы: у меня остались инструменты, позволяющие влиять на мировоззрение общества, чтобы оно не уходило в милитаризм и ура-патриотизм.

Когда в школе ввели поднятие флага и исполнение гимна, я был противником этого. Если бы такое ввели при благоприятных условиях, когда страна не осуществляет никакой агрессии, строит справедливое общество, я мог бы себе это представить. Но в условиях того, что произошло, это выглядит не очень хорошо.

Пришлось подбирать слова и дипломатично объяснять детям, что такая ситуация вполне возможна и естественна, в других государствах это существует, у нас это связано с тяжелой общемировой обстановкой. Откровенно поговорить, конечно, не удалось: есть опасения, что кто-то из детей кому-то расскажет, что учитель высказывал негатив. Я мог обсуждать всё это только с теми детьми, в основном старшеклассниками, у которых уже сформировалась критическая позиция по отношению к происходящему.

У меня есть классное руководство в 7-м классе. «Разговоры о важном» я веду так: включаю видео, которое предлагает методичка. Если там можно что-то проанализировать, мы стараемся это обсуждать. Но часто ничего проанализировать нельзя. Например, когда была тема «Учителя», было видео, что в России есть два учителя: Крылов и Толстой. Я, конечно, рассказал детям и о других великих учителях, не на основе этих методических рекомендаций. Обычно всё это занимает немного времени, остальную часть занятия мы посвящаем решению текущих вопросов.

Вообще, я знаю учителей, которые принципиально отказывались вести эти уроки. Но я их не поддерживаю. Что лучше: чтобы их вел я, учитель с критической позицией, или педагог с провоенными взглядами, который добавит к этим урокам что-то от себя — немного скреп, духовности и фашизма? Я могу провести урок более-менее вменяемо, пока каждое занятие администрация не контролирует.

Вообще, я верю, что при правильном подходе такие уроки могут даже развивать критическое мышление. Ученик из другого класса, в котором уроки ведут строго по методичке, как-то меня спросил: «Эти уроки нам для чего показывают, чтобы мы потом шли на войну?» Я ответил: «Наверное, да». А он сказал: «Посмотрев такие ролики, не только на войну не пойдешь, но вообще никуда не захочешь идти: они вызывают отвращение». Если после таких роликов учитель рассказывает по теме больше, дети понимают, что критически нужно относиться и к таким видео, и вообще ко всему.

Формировать критическое мышление можно и на обычных уроках. В программе истории начиная с 6-го класса есть очень много примеров, чем заканчиваются военные авантюры — разочарованием и страданиями людей. Возьмите хотя бы походы Святослава на Болгарию и Византию — а в XX веке этих тем полно. Дети сами понимают, что современная ситуация очень похожа.

Наблюдая за теми событиями, которые сейчас происходят, я понимаю, что, скорее всего, в какой-то момент мне придется уйти из школы. Работать будет невозможно. Но, думаю, я всё равно останусь в преподавательской среде. Надеюсь, что я найду спрос на свои образовательные услуги: онлайн, как репетитор. Если не получится… Многие учителя прошли через разные вторые профессии, потому что зарплата маленькая. Я, например, работал на стройке и много чего умею. Хотя, конечно, хотелось бы остаться в образовании. Это важно, особенно сейчас.

«Представитель администрации стала кричать на меня, что некоторые из моих героев — армяне»

Татьяна Червенко, учитель математики из Москвы

— В школе я вела математику у 7–8-х классов. Когда началась война, я вышла на митинг. Меня задержали, мы семь часов просидели в ОВД. В итоге мне вменили митинговую статью, я заплатила штраф в 20 тысяч рублей.

Детям на уроке я объяснила, что настали очень плохие времена и, возможно, нам будет очень тяжело. Я не говорила, что конкретно Россия напала на Украину. Просто сравнила происходящее с последними книгами «Гарри Поттера»: герои жили под властью Волан-де-Морта, было плохо, трудно, но они продолжали делать свое дело. И эти времена прошли. В итоге всё закончится победой добра.

Больше я ничего не говорила. Дети знали, какая у меня позиция. Я же понимала, что в семьях детей взгляды очень разные. Мне не хотелось кого-то переубеждать. Про то, что я участвовала в митинге, я им не говорила: это мое личное дело. Об этом узнали позже из слухов и медиа. Иногда на перемене или после уроков некоторые дети задавали мне вопросы о том, что происходит между Россией и Украиной, или делились, что им тяжело.

В билете ему попались рыбы, и он рассказывает: «У рыб есть чешуя. А если бы у них была шерсть, то у них были бы блохи». И дальше — про блох. То же самое и в «Разговорах о важном»: про что бы ни говорилось, всё сводится к пропаганде.

Я решила, что буду проводить в это время дополнительные уроки математики: на мой взгляд, для математического класса ничего важнее этого нет, и даже сказала о своем решении на родительском собрании. Родители не были против.

Но еще летом на меня написали донос. Сначала — в Департамент образования, а в конце сентября — Уполномоченному по правам ребенка: что я «отличаюсь прокиевскими националистическими взглядами». Автор доноса ссылался на мое интервью Deutsche Welle, где я рассказывала про митинг. Удивительно, что человек с абсолютно провластными взглядами читает заблокированное в России свободное медиа.

Я считала важным давать это и последующие интервью. Многие считают, что в России все согласны с тем, что происходит. Но это не так, многие не согласны, но просто молчат. На митинги я уже не могла ходить из-за угрозы уголовного дела, а у меня маленький ребенок. Я делала, что могла.

На первые доносы школа никак не отреагировала, а последний, видимо, стала отрабатывать. Судя по всему, от детского омбудсмена пришла директива меня уволить, и школа целенаправленно этим занималась.

На «Разговоры о важном», на которых я вела математику, стали приходить представители школьной администрации. Мне сделали выговор за то, что я отклонялась от темы. После этого я заболела, а когда вышла с больничного, стала вести «Разговоры» по заданной теме, но заменяя содержание. На уроке о музыке я давала им слушать радиопрограмму «Музыкальный секонд-хэнд», где ведущий рассказывает о том, как заново использовались разные музыкальные произведения прошлого. На день гимна и флага я рассказала, какими были российские флаги — с петровских времен. А потом задала посчитать, сколько вариантов флага можно составить из трех, четырех цветов. И предложила найти ошибки в изображениях гербов — это задание на функциональную грамотность, и в нем нет ничего политического.

На недавнем уроке про героев я подобрала мирные, не связанные с войной примеры: рассказала про Шаварша Карапетяна, спасшего 20 человек из упавшего в воду троллейбуса в 1976 году, Станислава Петрова, предотвратившего ядерную войну в 1983 году, и Рамаза Датиашвили, пришившего ноги литовской девочке Расе в том же 1983 году. Я закончила тем, что герои — это хорошо, но то, из-за чего они становятся героями, — это халатность каких-то других людей. Не на всякую халатность находятся герои. И самый настоящий героизм — хорошо делать свою работу. 

В начале октября школа сделала мне еще один выговор: на этот раз за то, что я дала интервью телеканалу «Дождь» о своем отношении к «Разговорам о важном». А в конце октября меня задержали прямо во время уроков — видимо, после жалобы школы. Силовики вели себя очень настойчиво, когда пытались посадить меня в машину. Но они не представились, не хотели снимать маски. С меня попытались взять объяснения по поводу интервью «Дождю» и выписали мне предупреждение, что больше не стоит ходить на митинги. Я указала, что не подпишу документ: в нем должна быть фамилия сотрудника полиции, который брал объяснения. Полицейские ушли и не вернулись, меня отпустили.

Я судилась со школой по поводу двух выговоров. 2 декабря вынесли решение не в мою пользу. Школа дождалась, пока закончится суд, и после этого меня уволили. Для этого пришлось проделать большую работу. Администрация школы смотрела тетради учеников после моей проверки — наверное, перелопатили штук 200 тетрадей. У меня искали мельчайшие ошибки, например, что не проверена контрольная работа.

Кроме того, от некоторых родителей двух классов, в которых я веду уроки, на меня пришли коллективные жалобы. Об этом мне рассказали родители, которые их не подписали. Инициаторами писем в обоих случаях были семьи, близкие к администрации. В жалобах говорилось, что у учителя «неточные формулировки», что он «один или два раза показывает детям, как надо что-то делать, а потом дети сами должны делать». А в чем должно состоять обучение? Я даже не отвечала на эти письма, потому что они были анонимными. Удивительное совпадение, что я учу этих детей уже четвертый год, и против меня одновременно решили написать такие большие письма.

Письма и данные о проверке тетрадей собрали вместе и на этом основании меня уволили: за неоднократное невыполнение обязанностей. В начале января мы с юристом подали апелляцию на это решение, а до конца месяца подадим в суд по поводу незаконного увольнения.

Сейчас я веду частные уроки. Конечно, я привыкла к своему классу, к другим детям. Они прощались со мной со слезами на глазах. Я постараюсь поддерживать с ними контакт. Если им будет нужно подготовиться к диагностике, к ОГЭ, я буду рада провести для них урок по зуму. Обратно возвращаться в школу, чтобы испытывать то же давление, я не хочу.

«Понимая ситуацию в стране, я не стала подставлять детей»

Учитель среднего звена из Сибири (согласилась говорить анонимно по соображениям безопасности)

— Я преподаю в школе, которую закончила сама. По специальности я преподаватель социогуманитарных дисциплин. В прошлом учебном году я преподавала в том числе историю, но в этом году я сознательно отказалась от этих часов в пользу других дисциплин. В связи со всеми происходящими событиями я просто не могу преподавать историю. Это ужасно.

Если бы не все репрессивные законы, я бы выходила на митинги, стояла бы с пикетами. Долгое время я единственная в городе носила зеленую ленточку. Но это заметили, мне пригрозили. У меня маленький ребенок, у которого есть проблемы со здоровьем. Я понимаю, что, если меня арестуют, о нем некому будет позаботиться. Если бы не эти обстоятельства, может быть, я активнее высказывала бы свои взгляды и убеждения и в школе.

У меня есть классное руководство. В классе есть дети, у которых родственники живут на территории Украины. В феврале начали звучать обвинения со стороны некоторых детей: «Ты хохол, ты украинец». Я заняла жесткую авторитарную позицию, сказала, что разжигание ненависти по национальному признаку недопустимо, это преступление. Как географ и историк я подчеркивала, что Россия и Украина принадлежат к общей языковой группе, что у них общая история и что им вообще глупо что-то делить в XXI веке.

Все дети знакомы с моей позицией, я последовательно продвигаю ее на всех занятиях. Например, однажды дети рассматривали атлас с картой Европы. Один мальчик стал ожесточенно тыкать карандашами в ту часть, где изображена Украина. Я спросила, что он делает, он ответил: «Я ее бомблю». Я знаю, что это позиция семьи и школы. Но я достаточно жесткий учитель, я его осадила и сказала, что в моем присутствии такое отношение недопустимо ни к какому народу. Такие случаи периодически происходят, с детьми у нас постоянный диалог. Но я достаточно популярный учитель, пока ученики на меня никому не жаловались.

У нас с учениками установились хорошие партнерские отношения. У многих из детей неблагополучные семьи. В школе психолога фактически тоже нет. Когда детям нужно решить конфликт или поделиться какой-то проблемой, они приходят ко мне. Они мне доверяют: знают, что наш разговор будет приватным и никуда не пойдет.

После 24 февраля у детей повысилась тревожность. Они понимают, что ситуация в стране меняется. У нас есть мальчики 11-классники, на момент окончания школы части из них уже исполнится 18 лет. Они понимают, что их могут призвать и есть угроза их жизни. У них есть планы, устремления, а сейчас к ним пришло осознание, что, может, у них и нет никакого будущего. Это страшно. Я пытаюсь их успокаивать, внушать какую-то надежду, что, возможно, всё это закончится, настраиваю, чтобы они готовились и поступали в вузы.

Но обычно это занимает 10–15 минут, а большую часть времени мы обсуждаем конкретные важные классу темы — например, как решать конфликты, чем вредны электронные сигареты. Но если у детей есть интерес, я могу уделить теме больше времени. Так, когда мы говорили про мирный атом, на это ушло все занятие «Разговоров» и еще немного времени на другом уроке. Я рассказывала об атомных ледоколах, электростанциях, о катастрофах в Чернобыле и на Фукусиме, об альтернативных источниках энергии.

Осенью я написала от своего имени блог в одном из профильных медиа — о том, что я не могу говорить на «Разговорах о важном» о величии страны, когда в школе множество проблем и дети учатся не в самых комфортных условиях. Через неделю после публикации меня вызвала администрация школы на крайне неприятный разговор. Меня упрекали, что я вынесла сор из избы, что теперь будет проверка и попадет нам всем. Кроме того, директор спросила, почему я не провожу «Разговоры о важном». Я ответила, что провожу эти занятия, но по своему плану. Часть коллектива подвергла меня остракизму и даже со мной не здоровается.

В ноябре нам спустили разнарядку, что дети должны написать письмо российским солдатам. Я сказала детям, что не имею право заставлять их писать эти письма, но не могу и запретить это. Примерно 30–40% письма написали. С позволения детей я их почитала и многие просто не стала передавать администрации. В них дети просили солдат не убивать. Они писали, что им страшно, что они не хотят войны. На письмах стояли подписи, и я просто боялась, что если они куда-то попадут, то у семей будут проблемы. Понимая ситуацию в стране, я не стала подставлять детей.

Последнее время уровень идеологической обработки в школе стал еще выше. Детей заставляют не просто слушать гимн, но и исполнять его наизусть. Всех поголовно записывают в Юнармию. Даже учеников старших классов, которые готовятся к экзаменам, снимают с занятий, отправляют маршировать, учиться разбирать и собирать автоматы, петь военные песни. У детей такое давление вызывает отторжение, это сильно сказывается на дисциплине.

Я всё это саботирую. Когда нам спускают какое-то мероприятие, я отправляю ссылку в группу родителям, но никогда не требую, чтобы в чем-то обязательно участвовали. Если они хотят — пожалуйста. Администрация школы знает лояльных учителей и скорее будет предлагать в чем-то поучаствовать им. Мою позицию школа понимает и лишний раз старается меня не трогать.

После инцидента с публикацией я сказала директору, что готова к увольнению. Но уволить меня в середине учебного года было бы нецелесообразно: преподавать мой предмет вместо меня в школе некому.

Если меня всё-таки уволят, я просто соберу вещи, возьму ребенка, и мы уедем в другой регион. Меня это не пугает в отличие от учителей, которые проработали в этой школе много лет и не готовы что-то менять. Но я чувствую ответственность перед своими учениками, поэтому мне было бы сложно уйти из школы. Я понимаю, что некоторым детям я действительно нужна как значимый взрослый.

«С противоположной стороны всегда сидели люди на зарплате, которые вели с нами круглосуточную войну»

Леонид Джалилов, учитель математики из Москвы, сейчас живет и работает в Черногории

— Еще до войны я ходил на оппозиционные митинги, но меня на них никак не задерживали. В итоге меня задержали 24 февраля. На суд я не ходил, штраф списался у меня автоматически.

После этого мы довольно быстро решили уехать из страны всей семьей — переехали мы в марте. По этому поводу были разные мысли. В частности, что я против репрессий за любое инакомыслие, в том числе за антивоенные выступления. 

Я с огромным уважением отношусь к людям, которые продолжают работать в школе и что-то говорят прямо, что-то — эзоповым языком, а кому-то приходится работать под прикрытием. Но мне хотелось открыто говорить, что я думаю, пусть и находясь в безопасности. Правда, оказалось, что, уехав, я как будто потерял свой голос. Вроде говорить сейчас можно, а сказать особо нечего.

Когда я преподавал в российской школе, на уроках математики мы не обсуждали происходящее, но в личных беседах такое было, мне задавали вопросы, и я на них отвечал. Сейчас я преподаю в частной русскоязычной школе, где есть дети и из России, и из Украины: для меня важно, что я могу внести свой вклад в помощь беженцам. Когда мы знакомимся, я рассказываю о себе, что я уехал из России в начале войны, потому что эту войну не принял.

Мне всегда хотелось сеять, так сказать, доброе, вечное. Помимо работы в школе я еще помогал в церкви: раньше я служил диаконом. Я пытался создавать оазисы нормальной жизни, но, видимо, уделял мало внимания защите этих оазисов. Я занимался разными вещами, но с противоположной стороны всегда сидели люди на зарплате, которые вели с нами круглосуточную войну. А мы вовсе не были заняты тем, чтобы вести круглосуточную войну против них. Я, например, учил школьников математике, воспитывал своих собственных детей. Государственная пропаганда сильно преуспела в том, чтобы люди всячески дистанцировались от политики. Возможно, стоило более целенаправленно бороться с тем, что развивалось в стране много лет, заниматься гражданским просвещением.

Во время войны во Вьетнаме, как и сейчас, были высказывания о том, что те, кто не поддерживает войну, — не патриоты. Но постепенно общество пришло к тому, что это не позиция против своего народа, не против своей страны, — а наоборот, за, что это не предательство, не преступление, а гражданская позиция. Возможно, если бы в школах проходили речи Мартина Лютера Кинга, обсуждали, что такое мирный протест, это отношение бы сдвинулось. Такого гражданского просвещения очень не хватает.

«Ужасно чувствую себя по отношению к ученикам, которые остались там»

Учитель географии из Москвы, сейчас живет за границей (согласилась говорить анонимно ради безопасности московской школы)

— В России я преподавала в хорошей государственной школе. Администрация всегда была за то, чтобы говорить детям правду и не вовлекать их в ура-патриотические мероприятия, — вместо этого мы всегда участвовали в научных конференциях, волонтерском движении. 

Когда всё началось, многие ученики стали уезжать. Мы проговорили с ребятами, что в любых условиях можно выживать — как в фильме «Жизнь прекрасна». Все формальности мы решили воспринимать как игру: да, нас поставили в эти условия, но где-то мы можем даже получать удовольствие. 

Например, «Разговоры о важном». Я никогда не вела их по методичкам. Но на мой взгляд, музыка, образование, родители — это очень важные темы, и их обсуждение сильно объединяет. На уроке про героев я рассказывала о своем отце-полярнике. А на уроке, посвященном музыке, мы в кругу исполняли под гитару свои любимые песни. 

На уроках географии мне не нужно было прибегать к специальным ухищрениям, чтобы преподавать свой предмет. Я рассказывала, с какими государствами на данный момент граничит Россия и как устроены границы. Мы говорили о том, что вся история человечества состоит из войн и, как правило, это войны из-за ресурсов. И пытались разобраться, что происходит сейчас. Я не скрывала свою позицию: война — это всегда смерть и разрушения, и сейчас Россия — это агрессор. 

Помимо этого, я вела в школе административную деятельность. И в том числе мне приходилось играть в некоторую игру с государством, чтобы школа устояла и была спасением для детей, которые не могут уехать из страны. Например, я не разрешила ученикам выйти в зум с выпускником школы, который стал оппозиционным активистом, давно не живет в России и заочно арестован. Мне приходилось быть сдержанной в собственных соцсетях. 

Два месяца назад мы вместе с семьей всё-таки уехали из России в связи с мобилизацией. Никто из коллег меня не обвиняет, но я ужасно чувствую себя по отношению к ученикам, которые остались там. Януш Корчак пошел вместе со своими детьми в печь, а я уехала, выбрав своих детей. Для меня это очень болезненно, хотя здесь я тоже работаю в школе и стараюсь максимально помогать своей московской школе удаленно.