«Можем повторить — это замена проекта будущего» 

С русской исторической памятью дела обстоят примерно так же, как с русской культурой. Никто не сделал для ее отмены больше, чем российские власти. Весной 2015 года, семь лет назад, они оккупировали (по принципу Донбасса) общественное движение «Бессмертный полк», которое занимается сбором семейных историй о войне, и с тех пор это словосочетание стойко ассоциируется с агрессией и милитаризмом. Разрушенные города, ракетные обстрелы, разжигание ненависти к другим народам, оголтелые обыватели, готовые крушить всех чужих с криками «можем повторить!» и «спасибо деду за победу!» — вот такие ассоциации.

Это зашло так далеко, что пришлось открещиваться и объясняться. На сайте moypolk.ru появился следующий текст:

Колонны на улицах — ежегодное шествие с транспарантами 9 мая. То, что происходит там последние годы, все знают: токсичная пропаганда войны с использованием админресурса.

Обращение написано в апреле, и с тех пор «Бессмертный полк», настоящий, не присвоенный государством, не выходит больше на улицы. Он занимается исключительно архивированием семейных историй, их на сайте движения уже около 900 тысяч. Но от войны в архиве не спрячешься. Каждое упоминание «Бессмертного полка» в контексте «патриотизма» (так теперь называют империализм и национализм) Сергею Лапенкову, основателю проекта, — как нож по сердцу.

А совсем недавно Путин предложил объявить в СНГ 2025 год годом 80-летия победы и «единства в борьбе с нацизмом». Выстраивая тем самым жесткие параллели: Россия борется с Украиной, как Советский Союз — с Гитлером. Это значит, что опять начнутся пляски на костях и издевательства над исторической памятью в промышленных масштабах.

Мой главный вопрос к Лапенкову звучит так: «Можно ли было всего этого избежать? Как случилось, что чистая хорошая идея — помнить и чтить павших — превратилась в агрессивную милитаристскую пропаганду?»

— Это произошло в тот момент, когда независимые медиа и демократические политики решили для себя, что тема патриотизма токсична. В какой-то момент вдруг все стали считать, что слово «патриот» может ассоциироваться только с Баркашовым, что это обязательно ультрапатриот, национал-патриот. За это слово не было серьезной борьбы, никто не объяснил людям, что быть патриотом не означает всех ненавидеть, что патриотизм — это любовь, а не ненависть.

И как только патриотизм оказался в монопольном распоряжении государства, государство сделало с ним всё, что считало нужным.

Многие помнят фото брошенных на Васильевском спуске транспарантов с портретами фронтовиков. «Бессмертный полк» тогда впервые прошел в федеральном варианте. Нам писали, что какие-то люди в белых футболках раздавали эти транспаранты на улице. На сайте московской мэрии примерно в то же время мы прочитали об изготовлении 10000 штук чего-то очень похожего на транспарант, то есть они готовились. Еще не была создана параллельная нашей псевдообщественная организация, но они уже действовали привычными для себя методами при проведении «патриотических мероприятий». Заранее отчитались о рекордной явке, вот и страховали себя перед начальством.

Волноваться за массовость колонны не было оснований, нам месяца за три до девятого мая писали из разных городов: «Хочу приехать в Москву и пройти до Красной площади». Было понятно, что людей будет уйма. Ну, кто-то всё равно сделал транспаранты, кто-то, возможно, на этом и руки нагрел, а потом они не пригодились, и их выбросили. Мерзко? Мерзко! Говорит ли это о том, что вся колонна, все 700000 человек, были пригнаны туда властью? Конечно, нет.

В итоге возник конфликт мнений. Сначала включились «патриотические» СМИ. В эфире «Царьград-ТВ» назвали цифру 8,5 миллионов рублей, которые на эту «провокацию» выделил Ходорковский. Почему 8,5 миллионов? Почему Ходорковский?

Другая версия, с которой ко мне приходили коллеги из независимых СМИ, состояла в том, что вся колонна согнана административным ресурсом.

Две точки зрения, обе радикальные, а что на самом деле, никого не интересует. К сожалению, с патриотизмом произошла та же грустная история. Надо было объяснять, что патриоты — это не «бей жидов — спасай Россию!», а люди с совершенно другими идеями. Сахаров — патриот, Лихачев — патриот. Но всё пустили на самотек, и вот что получилось в итоге.

— Как думаете, почему в России возрождение исторической памяти каждый раз заканчивается каким-то кошмаром? Общество «Память» ведь тоже начинало с хорошего дела, с реставрации памятников, а кончилось всё фашизмом.

— Потому что это стало заменой проекта будущего. В советское время, как к нему ни относись, считалось, что жизнь всё время ставит нам новые цели. Гагарин, Уренгой — Помары — Ужгород, БАМ — свершения мирного времени, как тогда говорили. Над этим смеялись, издевались, но программа будущего тем не менее была, не было нужды всё время оглядываться на прошлое как на единственно важное. А после нулевого года началось не время, а времечко: всё помельче, всё в «текущем режиме», ни задач, ни целей, другим занимались. Ок, были разные нацпроекты, но все понимали, что это распил бюджета.

И когда понадобилось чем-то подпереть свою шаткую легитимность, власти сказали: а вот у нас война и Победа, давайте будем гордиться! Потому что больше просто ничего нет. Конечно, Победа — часть нашей истории, но не мы брали Берлин, не мы сидели в окопах, а деды, и делали это ради того, чтобы их потомки тоже чего-то добились. Прошлое — ради будущего, не наоборот.

А дальше сколько угодно можно говорить о том, что за природа у нашей власти, что за люди туда пришли, в какой момент мы прошли точку невозврата — в 1996-м, когда было «голосуй или проиграешь!», в 1993-м, когда расстреливали парламент, или в 1992-м, когда отказались проводить публичный процесс над тоталитарным прошлым. Но так или иначе, а свернули мы вот сюда.

— Но вы же понимаете, почему власть перехватила ваш проект: он стал массовым, а всё массовое должно быть под контролем и административной опекой. Еще в 2014 году вы вывели на улицу полмиллиона. Шутка ли. Мало ли куда вы их поведете.

— Да, люди — такой же ресурс, как нефть или газ. И историческая память тоже ресурс, считается, что она принадлежит государству. Но дело не только в массовости. Дело в том, что мы не навязывали людям никакой идеологии, никаких трактовок истории. Человек сам решает, зачем и кого ему помнить, у него есть возможность думать своей головой, а не по методичке. И когда власти это поняли, было решено взять «Бессмертный полк» под крыло, правильно расставить акценты.

— Расскажите об участниках проекта. Это ведь не та публика, которая сегодня рисует буквы Z на машинах и красуется в георгиевских ленточках?

— Понятия не имею. Человек пришел на сайт, выложил историю и фото своего дедушки — для нас это его ключевая характеристика. А носит он ленточку, рисует Z или не рисует, мы не знаем. Но если говорить о волонтерах и координаторах, которые создавали первые бессмертные полки в регионах, то они сейчас очень тяжело переживают происходящее. Большинство из них ушли еще в 2015–2017 годах. Сложно учительнице где-нибудь в Ульяновске толкаться локтями с местным начальником или парнем из департамента безопасности. В какой-то момент на место волонтеров стали назначать представителей по линии правильной организации.

Рейдерский захват в чистом виде.

— Через ваши руки прошли тысячи солдатских историй. Как вам кажется, те солдаты похожи на сегодняшних? Есть у них что-то общее?

— Сложно сказать. Люди ведь не выносят оценок, не анализируют семейную историю с точки зрения глобальных политических процессов, а просто описывают ее. Но в малой истории легко найти приметы большой. Женщина с Алтая пишет, что, когда ее прадеда забрали на мобилизационный пункт, чтобы формировать стрелковые части, бабушка, тогда еще девочка, и ее мама повезли ему еду и лапти, потому что три недели он был босым (!) и почти ничего не ел. Про одну винтовку на трех человек тоже часто встречается. Про то, что человек вышел из окружения и сел в тюрьму, тоже.

— Очень узнаваемо. Солдаты, может, и разные, а родина к ним относится во все времена одинаково.

— Да, у нас человек — самая мелкая монета из всех возможных. В этом смысле ничего не меняется.

— Вам приходят письма из Украины?

— Последнее время — нет, а до этого очень часто. Лет пять назад написала девочка Настя из-под Полтавы. Она нашла у нас на сайте историю своего прадедушки. Ее выложили люди из Краснодарского края как историю пропавшего без вести. Солдат воевал, был ранен на территории Украины, армия отступала, украинская женщина спрятала его и выходила. Когда армия вернулась, он снова пошел воевать, дошел до Германии, был ранен, но после ранения вернулся не к своей семье, а к этой украинской женщине. У них уже и ребеночек был к тому моменту. А для своей первой семьи он так и остался без вести пропавшим. Один раз всё-таки хотел поехать, сказал: «Хоть из-за плетня посмотрю на них и вернусь». Но жена встала в дверях и не пустила, понимая, что, если он уедет, может и не вернуться. Правнучку его из Сочи тоже, кстати, Настей зовут. Я этих девочек между собой свел, они переписывались потом.

— Как вы относитесь к слову «фашист»? Оно сегодня совершенно утратило свой первоначальный смысл, им бросаются направо и налево.

— Это синоним врага. Как «злые татары в шапках киргизских». Уже нет никакой Орды, а все еще ждут набега. Универсальное, уничижительное слово, которое не требует серьезной аргументации. Фашист — враг такого пошиба, что с ним не разговаривать надо, а сразу уничтожать! Назову-ка я оппонента фашистом, чтобы никто не сомневался, что эта мразь не достойна жить! Таракана жалко раздавить? Нет. Он противный, вредный, заразу переносит. Так и тут. Это колоссальное упрощение, и очень опасное.

— Своего рода самоподзавод: «У, фашист! Ненавижу!» Как наклейки «На Берлин!» или «Можем повторить!».

— «На Берлин!» и «Можем повторить» — это дурновкусие, плесень, которая выросла на пропаганде, на крикливых людях из телевизора, на доморощенных историках с альтернативными теориями всего. Причин две. С одной стороны, плохое образование и узкий кругозор. С другой — пещерная ксенофобия, понимание окружающего мира как заведомо враждебного и опасного.

А вы заметили, что эти наклейки куда-то исчезли волшебным образом? 

Дураки получили жестокий урок, после которого бравада исчезнет, она уже исчезла практически. Слова внезапно оказались слишком весомыми, никто такого не ожидал, когда орал эти идиотские лозунги.

— Пришлось отвечать за базар.

— Так кричали-то единицы, а отвечают все.

— Единицы?

— Не думаю, что их много. Какое-то количество крикливых создает ощущение, что все такие, но это не так. Мы всё время слышим голоса, которые выдают себя за голос нации, а нация-то в основном помалкивает. Всегда помалкивала и сейчас помалкивает. Что она там себе думает?