***

Мы жили в Сребренице. Мой отец Ризо Мустафич был родом из маленькой деревни Осат, моя мать Мехида Муджич приехала из Братунаца.

Папа имел степень магистра в области электротехники и работал руководителем проекта на большом заводе, а мама была инженером-конструктором. Сребреница росла, и все были очень заняты.

Наши родители строили новый дом. Он был почти достроен.

Мы жили в красивом районе Видиковац, а рядом с нами — многие из наших племянниц и племянников. Нам это нравилось, ведь нам всегда было весело играть вместе. Жизнь была очень хороша!

Мы с братом родились в Сребренице и прожили там всю жизнь. Когда началась война, я была в 4-м классе, а мой брат — в 6-м. Я встретила начало войны одиннадцатилетней девочкой, а во время резни в Сребренице мне было 14.

«Показать, что мы как народ не существуем»

— До войны я даже не знала, что между сербами и боснийцами есть какая-то разница. В Сребренице мы все жили вместе. Мы всё делали вместе: отмечали праздники, дни рождения. Я никогда не задумывалась, почему мы празднуем Рождество у наших сербских друзей, а Курбан-байрам — у себя дома. Мы никогда не говорили об этих различиях. Все лучшие друзья моего отца были сербами.

Уже позже я поняла, что в деревнях всё было по-другому. Деревни были национально однородными: либо сербскими, либо боснийскими. Иногда они были разделены только дорогой, но всё же смешанных деревень было мало. А города были смешанными, и никто там не думал об этнических различиях. Нас интересовали последние гаджеты, тренды и мода… 

Невозможно говорить о резне в Сребренице в 1995 году, не оглядываясь на события 1992-го, 1993-го и 1994-го — первых лет войны. Я думаю, разговор об этом периоде неизбежен, если мы хотим понять произошедшее.

Я помню, как в начале агрессии, в апреле 1992 года, Сребреница опустела. Это произошло буквально за несколько дней. Сербское население покинуло город и ушло в Сербию. Мы не понимали почему… Хотя в то время я еще не знала разницы между нациями и именами, но помню, как к нам в гости пришли наши сербские друзья. Этот визит произвел на меня большое впечатление, потому что впервые они не привели своих детей играть с нами.

Я сидела в углу комнаты, слушая разговоры взрослых. Они плакали всю ночь и только повторяли, что ничего не знают. Друзья семьи предложили моему отцу забрать меня и моего брата в Сербию. Отец ответил: «Томо, если здесь будет война, скажи мне об этом честно, чтобы я мог спасти своих детей». Томо только пожал плечами.

Через несколько дней после того визита мы поехали в соседнюю деревню Осат, чтобы навестить моих бабушку и дедушку. Для нас, детей, это было похоже на каникулы. Однако в этот раз нас не пустили купаться на озеро Перучац. Озеро (на самом деле, искусственно созданное водохранилище на реке Дрина) было границей с Сербией. Через пару дней танки Югославской народной армии (ЮНА) встали на другом берегу Дрины, за озером, на горе Тара. И с тех пор даже мы, дети, стали для них мишенью, когда играли на улице.

Обстрелы сделали нас взрослыми в один миг. Мы проводили целые дни в подвале. И в эти долгие темные часы во время бомбежек я впервые узнала, кто такой «серб», а кто «мусульманин, босняк». Когда ситуация в селе стала невыносимой (нас бомбили каждый день), мы решили вернуться в Сребреницу. 

Оставшиеся рассказывали нам, что здесь происходило. По их словам, в убийствах боснийцев участвовали наши соседи-сербы. Мы не понимали, как это могло происходить: вчера эти люди пили вместе с нами кофе, а сегодня они идут нас убивать?

Впрочем, не все истории были плохими. Например, нам рассказывали о сербе, который разработал систему предупреждения боснийцев об опасности. Боснийцы прятались от сербских военных в лесу, и лишь изредка украдкой возвращались в свои дома, чтобы захватить еды. Так вот, этот человек надевал зеленые штаны, когда боснийцам было безопасно возвращаться в Сребреницу. А если он надевал красные штаны — нужно было оставаться в лесу. Друзья моего отца тоже несколько раз помогали ему, когда он попадал в плен к сербским военизированным формированиям, но помощь мусульманам была сопряжена с риском. Сербов, которые нам помогали, могла ожидать та же участь, что и нас.

Одновременно с обстрелами, уносящими жизни каждый день, в городе шла своя борьба за выживание. Отсутствовали продукты, лекарства, все предметы первой необходимости. Люди умирали от голода, болезней, холода. Сребреница стала крупнейшим концлагерем под открытым небом.

Тем не менее это был один из последних не занятых сербами городов. И ежедневно сюда приходили сотни беженцев. Незнакомцы стучали в двери, искали пристанище. Однажды в нашем доме проживало более 40 человек.

Всего в Сребреницу пришли около 50 000 беженцев со всей восточной и центральной части Боснии. Я помню свидетельства людей, переживших лагеря в Братунаце, Власенице и Вышеграде. Они рассказывали ужасные истории, но для меня, маленькой девочки, страшнее всего были рассказы об изнасилованиях. Мы все надеялись, что Сребреница не падет и что нас не постигнет та же участь, что и этих людей.

С приходом в апреле 1993 года миротворцев ООН ситуация немного стабилизировалась. Прекратились обстрелы города, были созданы лагеря беженцев, чтобы люди не жили на улицах, иногда приходила гуманитарная помощь. Но к лету 1995-го сербская армия вместе с добровольцами и военизированными формированиями из России и Греции всё-таки решила атаковать наш город.

То, что произошло с нами, происходило по всей восточной Боснии в 1992 и 1993 годах: это этническая чистка боснийского населения. Сербы никогда не называли нас правильно: боснийцами или босняками. Они намеренно называли нас «мусульманами», чтобы лишить боснийской идентичности. Чтобы показать, что мы как народ не существуем. Что мы как страна не существуем. В их глазах мы были сербами, но — «потерянными», и они должны были «напомнить» нам, «кто мы были 600 лет назад»! Это та философия, которую сейчас исповедует Владимир Путин, не признавая Украину страной и украинцев — народом. 

Атака на Сребреницу была геноцидом. Мы не могли ожидать ничего другого, потому что знали, что произошло в Братунаце, Власенице, Зворнике, Биелине, Вышеграде, Фоче (к лету 1995 года в результате трех десятков эпизодов массовых убийств, в том числе многотысячных расправ над мирным населением в Вышеграде, Приедоре и Фоче, погибли не менее 12 661 человека. — И. Ж.). В течение 3,5 лет восточная Босния была почти полностью «очищена» от босняков путем убийств и депортаций… Но Сребреница превратилась в анклав, куда прибыло много боснийских беженцев, и этот анклав нужно было ликвидировать еще и потому, что он стоял на пути к созданию «Великой Сербии», где живут только этнические сербы.

Дни кошмара

— Сребреница была объявлена зоной безопасности ООН. Граждане на ее территории должны были быть защищены. Сначала к Сребренице подошли канадские «голубые каски», но вскоре их сменили голландские батальоны. Первый, второй, третий. Каждая миссия оставалась в Сребренице 6 месяцев. Они разоружили боснийских мужчин и сказали, что защитят нас, если сербы нападут. Мой отец смог устроиться работать на их базу, и, хотя должность электрика была ниже уровня его образования, он делал эту работу с любовью, потому что таким образом мог заработать немного денег и купить нам еду.

Ситуация на какое-то время стабилизировалась. Нас больше не бомбили, и мы не голодали. Но это был лишь вопрос времени.

Мы часто смеялись над голландскими миротворцами. Они пришли в Сребреницу в шортах и солнцезащитных очках Ray-Ban. Они были очень молоды и красивы. Они выглядели так, будто были в отпуске, а не в зоне боевых действий. Вскоре мы поняли, что они не могли или не стали бы оказывать реального сопротивления, если бы сербы напали. Мы просто надеялись, что одного их присутствия будет достаточно для устрашения.

У нас были хорошие отношения с миротворцами благодаря работе моего отца. Сначала ему даже разрешали брать свой обед домой, чтобы мы тоже могли поесть. «Голубые каски» часто приходили к нам. Но со временем правила становились всё более и более строгими, и солдатам третьего голландского батальона уже не разрешалось иметь с нами никаких контактов. Моему отцу больше не разрешали брать обед домой, а миротворцы к нам приезжали только тайком.

Когда 11 июля 1995 года началась атака на Сребреницу, мы искали защиты на базе ООН. Внутри базы нам выделили склад и кабинет моего отца, где мы и провели следующие две ночи. На базу было допущено около 5 000 беженцев. Однако более 20 000 человек туда не пустили. Они остались за пределами базы, и там творились ужасные вещи. Но мы были уверены, что внутри базы мы в безопасности.

Через два дня голландцы приказали и этим пяти тысячам беженцев покинуть базу. Даже моему отцу, который был в списке личного состава голландского батальона.

Они толкали нас еще сильнее. Мы встретили Момира Николича, сербского командира, бывшего одноклассника моей мамы и хорошего друга моего отца. Он спросил маму: «Где Ризо?» Мама сказала: «Он у твоих мужчин». Мама умоляла его спасти отца, и он сказал: «Не волнуйся».

На деле Момир просто отправил папу туда, где были убиты все мужчины. Мы узнали об этом лишь годы спустя. Еще нам встретилась миротворец ООН, коллега моего отца Моник Бергман, и мы просили ее о помощи. Безрезультатно.

Важно отметить, что голландский батальон знал, что людей убивают за пределами базы. Но они всё равно решили выдворить беженцев. Уже позже, когда я буду судиться с голландским государством, доказывая, что оно несет ответственность за гибель боснийцев в Сребренице, миротворцы часто будут это отрицать.

Дорога из Сребреницы была ужасной: регулярные остановки, отнятие у родителей мальчиков, девочек, воровство денег, драгоценностей… Помню один случай, когда я подняла голову, чтобы увидеть, что происходит снаружи, и увидела кучу убитых людей… Мама толкнула меня вниз головой, и я больше не вставала. Я обняла дочку цыганской женщины, сидящей напротив меня. Я пыталась утешить ее, потому что она была очень напугана, и просто говорила: «Они убьют нас всех». Когда мы доехали до конечного пункта и нам нужно было выйти из автобуса, мы подумали, что и нас теперь убьют.

Сербы снова начали разводить мужчин, женщин, мальчиков и девочек в разные стороны. Моя мама держала мою двухлетнюю сестру на руках и говорила мне и брату: «Держите меня крепче, смотрите в землю, и если они хотят нас разлучить — мы больше не отпускаем друг друга. Если мы умрем, мы умрем вместе». Трудно описать тот страх, когда тебе не разрешают бежать или отставать, потому что ты боишься, что это даст повод разлучить тебя с семьей. Сербы пропустили нас, но разделили некоторые другие семьи.

На базе миротворцев ООН было два списка. Один — из сотрудников, которые будут эвакуированы с голландским батальоном, и второй — список боснийских мужчин, находившихся на территории, в нем были имена 239 человек. Имена мужчин, находившихся на территории, были отмечены в надежде, что этого будет достаточно для защиты, когда они будут переданы сербским войскам. Но список сотрудников предполагал, что этих людей не выдадут сербам, а эвакуируют вместе с голландским батальоном. Однако в случае с моим отцом они сделали «ошибку» и отправили его вместе с теми 239 мужчинами и мальчиками. Когда мой папа вышел с территории голландского лагеря, к нам зашли несколько солдат голландского батальона и сказали: «Вы тоже должны идти. Почти все ушли, все беженцы должны уйти, значит, и вы должны». И они проводили нас до выхода, чтобы убедиться, что мы действительно покинем комплекс. Не то чтобы они были этому рады, можно сказать, что это был приказ сверху. А потом они смотрели, как моего отца отделили от нас… По их словам, это было недопонимание. Но на деле в Сребренице был полный хаос, и голландцы только пытались спастись. Их не заботили жизни, которые они могли спасти. Некоторые из них действительно старались изо всех сил, но этого было недостаточно. Это было решение не рядовых солдат, а руководства голландского батальона.

Россия и Украина

Боснийцы чувствуют связь с Украиной, потому что та же самая идеология, из-за которой убивали нас, теперь разрушает эту страну. Я слежу за украинскими событиями с 2014 года, как и многие мои друзья. С начала февраля мы понимали, что война будет, и отсчитывали дни. Для нас было очевидно, что война начнется, мы сомневались только в дате.

Всё, что делала Россия, было похоже на действия режима Милошевича в 90-х. Людей готовили к вторжению, но выдавали его за «защиту» своего народа. Выстраивали армию на восточной границе Украины. Потом появились длинные очереди в банки, длинные очереди на заправки, появился язык Путина — язык войны… Эвакуация «своих». Когда я увидела, что перед камерой появились донбасские сироты, которых нужно «спасти», я точно поняла: скоро эта местность превратится в поле боя, в России должно быть достаточно эмоций, чтобы оправдать вторжение. Эвакуация такого количества людей — серьезная и дорогостоящая операция. Вы не будете выводить так много людей из региона, если не собираетесь превратить его в поле битвы.

«Если мы объединим всех сербов на одной земле, то только тогда мы сможем защитить себя и быть в безопасности». Чтобы создать эту «Великую Сербию», нужно устранить «других» — ту самую «опасность», но сначала вы должны заставить своих людей поверить, что они в опасности… Для этого им нужно внушить, что они лучшие, что они «настоящие жертвы», что их империя отнята и что они должны «защищать» себя и «своих людей» в другом месте. Вы должны дегуманизировать других, чтобы заставить их исчезнуть.

В Сербии с 1980-х писались книги, питающие националистические чувства: всё сербское героизировалось, а всё «турецкое» было плохим. И мы были «турками»! Для этой дегуманизации нужны усилия всех институтов общества, а не только политиков: нужны усилия СМИ, работников искусства, культуры, образования, науки. И, конечно, церкви. Церковь играет в этом главную роль. Почему? Потому что церковь выступает за нравственность: если церковь что-то одобряет, то кто мы, обычные люди, такие, чтобы этого не одобрять?

К сожалению, отношения между Боснией и Сербией и сегодня плохие. Это связано с тем, что политическая идеология, которая привела к геноциду, никогда не осуждалась сербским правительством. Эта идеология до сих пор жива не только в Сербии, но и в этнической республике сербской (часть Боснии, возникшая в результате геноцида). Геноцид до сих пор отрицается. Пока не появятся новые поколения политиков, готовых публично отречься от кошмарной политики 90-х, отношения лучше не станут.

Сербия не говорит, что убийств в Боснии не было. Ее лидеры говорят: «Произошедшее ужасно, но вы тоже совершали преступления». Это правда, преступления были с обеих сторон. Но между преступлением и геноцидом — огромная разница. Пожалуйста, не поймите меня неправильно: я считаю, что каждое преступление должно быть наказано. Но существуют исследования, показывающие, что 90% всех преступлений в Боснии были совершены сербами, 10% — боснийской и хорватской армиями.

Поясню: люди действительно видят разницу между военным и политическим руководством России и русским народом. Но молчание недопустимо, когда на карту поставлены жизни людей. Русский народ должен встать и выступить против этой агрессии.

Единственный способ избежать войн в будущем — перестать на уровне международного сообщества относиться к угнетателям как к равным партнерам. Нам нужно разорвать с ними контакт и говорить с теми, кто угнетен. Спрашивать, что им нужно и как мы можем им помочь. И проявлять солидарность с ними. И если это означает, как в случае с Украиной, что у нас несколько лет будут холодные зимы из-за отсутствия газа, то так тому и быть. Но мы на Западе думаем, что цена, которую мы платим за войну в Украине, слишком высока из-за наших счетов за газ.

Что ж, цена, которую платят украинцы, — самая высокая. Их убивают.

Мы не должны бояться вмешиваться. Я думаю, что Европе нужно делать больше, чтобы остановить эту войну как можно скорее.

И одно я знаю точно: страна, которая сопротивляется и защищается, не может быть завоевана. Украина победит несмотря ни на что, хотя теперь я знаю, что эта война продлится долгие годы.

Вместо P. S.

В сентябре 2013 года Альма Мустафич, ее мама, ее брат и переводчик голландского миротворческого батальона Хасан Нуханович смогли доказать, что Нидерланды несут ответственность за гибель их родственников в Сребренице. Верховный суд Нидерландов установил, что голландцы, выдворяя беженцев с базы миротворческих войск, уже знали: мужчин убивают за пределами комплекса.

— Дело было крайне тяжелым. Факты и наш опыт постоянно подвергались сомнению или отрицались. Нам даже пришлось доказывать, что мой отец работал на голландский батальон, потому что вначале голландские «защитники» заявляли, что вовсе не знают моего отца. Хуже всего было то, что они утверждали, что мы покинули территорию добровольно! Они буквально сказали: «Вы хотели уйти, мы не заставляли вас покидать комплекс». Нет: мы были там и совсем не хотели уходить, но вошли вооруженные солдаты голландского батальона и сказали нам: теперь вы должны идти. И вот мы в Нидерландах, и голландский адвокат говорит нам, что в то время мы уехали добровольно…

Доказать свою правоту было крайне сложно. У нас не было доступа ко всем документам. Мы пробовали всё, в том числе и обращения в СМИ. Однажды я была на ток-шоу с генералом Хансом Коузи, который отвечал за «безопасную зону» в Сребренице, и подумала: «Моя единственная цель — заставить его сказать, что мы ушли не добровольно». А потом это случилось! Я не могла поверить! Я позвонила своему адвокату и сказала: «Посмотрите это шоу». Я не знала, будет ли это иметь какое-либо юридическое значение. Но да, это помогло.

Чтобы добиться правды в суде, четверым боснийцам, пережившим резню, потребовалось 12 лет.