Как Шукшина бронзовой любовью наградили. Посмертно

Новый фильм Алексея Федорченко — лауреата Венецианского кинофестиваля реконструктора исторических трагедий и небывалых космических полетов — поэма-витраж о том, как живого Василия Макаровича Шукшина под завалами культа искали. 

Алексей Федорченко сочиняет свои почти документальные истории на основе мифологии больших и малых народов: от мифа о космонавтах СССР, посетивших луну (отличное мокьюментари «Первые на луне»), поверьях мерян (летающие между жизнью и смертью «Овсянки»), исканиях авангардистов, влипших в расстрел восстания хантов, переосмысленных мемуаров Зощенко и Эйзенштейна («Милая Болгария») — до вариаций на темы марийского фольклора («Небесные жены луговых мари»). Его документальные фильмы в авторском посыле, импровизационности и даже некоторой провокационности не уступают игровым. «История — сумма субъективных ощущений», — провозглашает автор в документальном детективе «Кино эпохи перемен» — истории жизни и клинической смерти Свердловской киностудии, за которой маячит судьба гигантской страны. «Сумма субъективных ощущений» как метод взаимоотношений с пестрой и абсурдной реальностью. Новый фильм, по сути, тоже исследование одного из мифов, а миф сегодня — в отличие от фактов и исторически событий — краеугольный камень нашей особенной действительности. 

И вот какие перед ним растянула меха трехрядной гармошки, выступила в своем самом нарядном с крупными подсолнухами платье — наша действительность. 

«Монета страны «Малави» — фильм Открытия фестиваля «Окно в Европу». О феномене славы Василия Шукшина на Алтае и шире — на необъятной родине. Место действия дирижирует самим действием — «Шукшинские дни на Алтае». Широкомасштабное празднество с хлебом-солью. Артисты из Москвы, речи чиновников, диковатый забубенный спектакль театра Бабкиной «Калина красная», строгий священник, драматург Мережко с дежурными словами про народность, актер Мерзликин, пожимающий руку громадному памятнику на сцене, актриса Гребенщикова допрыгивающая до каменной щеки Василия Макарыча. Торжественное возложение цветов. Местные бабушки и дедушки, подпевающие вслед голосистым солистам: «Иванами да Марьями ты славилась всегда!» Шукшин на полотенцах, деревянных поделках, сувенирах, чеканке. Бийск, Барнаул, село Сростки. Экскурсии с гидами-начетниками: трынделки про детство знаменитого земляка (лобогрейку, уборку зерновых культур, три ступеньки в дом, а под одной жил поросенок!) В общем, проходим, товарищи, сами себя задерживаем…снимать экскурсовода запрещено! Не мешаем мероприятию! Тут и бистро «Калина красная», и столовка «Печки-лавочки». Здесь каждый в курсе, как должен выглядеть «тот самый Шукшин»: кепка, телогрейка, сапоги. В курсе — и моложавые женщины в платьях с подсолнухами (видимо, был массовый завоз), и юные девы из села Сростки. Ни шагу в сторону от утверждённого официозом и народным мифом портрета. Девушки признаются, что самого Шукшина не читали, зато много про него знают. Так кодируется в коллективной памяти, выскабливается до донышка, без остатка индивидуальных, чувственных подробностей образ. Вершится всенародное, можно сказать, религиозное паломничество к статуе Шукшина в Сростках. Нарядная толпа движется в соответствии с указателем «Подъем к памятнику».

Сам памятник сидит на холме высоком, словно богатырь, спящий беспробудным сном на валуне. Массы почитателей селфятся, гладят большой палец ноги своего кумира. Этот палец уж натерт до блеска. 

На дне этого культа, выхолащивающего и мучительные шукшинские поиски правды и боль, звенящую в вечно злободневном вопросе «Что с нами происходит?». И насмешливость («Дыши носом! Читай «Мурзилку!»), и предельная достоверность, и тоска смертельная, и тоска по красоте, которая тонкой жилкой пульсирует в натруженных или безвольных руках его героев. Он сам отчаянно разрушал миф о сусальной березово-сочной России, а его в этот миф с головой… Вот-вот многочисленные памятники — один другого краше — замироточат березовым соком. В одном из предсмертных «больничных» рассказов Шукшин в последний раз назвал своих врагов: «Боюсь чиновников, продавцов и вот таких, как этот горилла… псих с длинными руками, узколобый…» Узколобый — бес, способный вселится в любое обличье, ладный костюмчик, замутить, извратить, запутать все понятное, честное, настоящее, отравить фальшью, забронзевшим подобием правды.

Жанр своей документалки Федорченко определяет привычно: «комедия-реквием» или «грустная комедия». Это его любимый стиль — смешное с траурным вперемешку, то же в интонации «Кино эпохи перемен». «Реквием» — вроде заупокойная месса. Но в оптике Федорченко нет места черным краскам, горести, обличительному пафосу, негодованию. Только безыскусное любопытство, непредвзятость, интерес к месту и людям, самоирония. Мудрость — в глазах смотрящего. И «место действия» отвечает ему взаимностью. Верите ли, на родине Шукшина камера обнаруживает гипотетических персонажей его книг (в титрах герои его ненаписанных книг). 

Один создает гармошки — не сосчитать: от миниатюрной, карманной до сложных с органным звучанием. Другой — поделки из бересты, ювелирно крутит-режет туески с тремя рубашками. Это его «берестяные грамоты» потомкам. Правда, потомки о том не догадываются. Двигаются толпами на холм к писателю пофотокаться. Есть еще местный поэт, ему однажды посчастливилось побывать на самом «Поле чудес». Якубовича, вот, как вас видел. Одна незадача — букву не угадал. Он снова и снова проживает трагический момент. Эх! А местный режиссер все свои фильмы снимает о Шукшине. У него даже Путин в кадр попал, когда тот приезжал на Алтай и народ ему пел «Калину красную». Полупарализованный старый художник на камушках изображает оленей, они с этих камушек почти выпрыгивают. Взрывник в прошлом, теперь совсем наоборот — выращивает на Алтае по собственной технологии новые сорта винограда. Что будет с его ухоженной лозой и солнечными ягодами после его смерти, неведомо. Как и с наследием Василия Макарыча. Их сердце мясом приросло к самой жизни. А не к ее подобию на чеканке. 

А вот и сам Федорченко — значительного вида мужчина — дует в рог из бересты, призывая высшие силы. И «силы» внезапно выскакивают из чащи в образе рогатого лося, Федорченко бесславно сбегает. Он тоже мог бы стать персонажем шукшинских рассказов. 

Плывут пароходы с именем Шукшина, летит самолет «Аэрофлота» — «Василий Шукшин», в планетарии можно увидеть астероид его имени, похожий на куриную косточку, в Бийске террористы захватили поезд «Калина красная». А вот серебряная монета из африканской республики Малави достоинством 50 квач (примерно 3 рубля по нынешнему курсу). Посвящена Шукшину. На ней калина выпуклая золотая и портрет дяди, отдаленно похожего на Василия Макаровича, вот бы тот удивился. Теперь ценная монета, выпущенная из рук Федорченко, скачет по поверхности алтайского озера. А африканские напевы под бубен монтируются им с «Вечерним звоном» в исполнении зэков и Егора Прокудина по кличке Горе из «Калины красной». Горе буквально на секунду от пения отвлекается, мелькает недовольный взгляд самого Шукшина — это он заметил сбой в работе оператора.

За легкой, непритязательной, мозаичной историей «Монеты страны «Малави» маячат сущностные вопросы о присвоении, конструировании коллективной памяти, и с ее помощью формировании определенной системы координат, культуры сообщества его мотивы, новую идентичность. Ритуал — рупор государственной политики, пропагандистские усилия соединенные со сформированной официозом коллективной памятью — отменяют индивидуальные, чувственные взаимоотношения с кумиром. В этой точке, как полагают философы, например, Поль Рикёр, индивидуальная память блекнет, несет увечья. Изживаются, вымещаются исторические травмы, неудобные, непритязательные с точки зрения охранителей морали, политиков вопросы. В этом процессе огромную роль играют «места памяти» — мемориальные комплексы, мавзолеи, монументы. Они материализуют не столько само историческое событие, портретируют личность, сколько устанавливают выверенную идеологией ценностную систему. «Политика памяти — реализация права сильного, — убежден Виктор Вахштайн, — через диктатуру интерпретации, разрешенной истины». Понятно, как бы к подобным манипулятиным практикам отнесся бы сам Василий Макарович, который всю жизнь срывал ярлыки, терпеть не мог красивостей и демагогии. Понятно-то понятно. 

Но как он поднимет голос? Он же памятник!