«Это рушится уже мой дом, моя жизнь»

В начале июля это испытали мирные жители Белгорода. До этого о таком они слыхали только от родных в Украине. И не верили. Спорили с родными, живущими под обстрелами. Объясняли им, что так бывает только на войне. А войны-то никакой нет. Когда в самом центре Белгорода ракетным обстрелом были убиты люди и разрушены дома, казалось, что вот она — точка перелома: тот, кто вчера повторял за телевизором, что «все идет по плану», должен прозреть. Сейчас они почувствуют себя в шкуре тех, кто оказался внутри безумного «плана». Что на самом деле происходит в прифронтовом Белгороде — «Новая. Европа» выясняла в когда-то самом «украинском» городе России.

«Украина уже конкретно по нам бьет»

Частный сектор в Белгороде — в самом центре города, окружен блочными многоэтажками, типовыми школами, торговыми центрами. В ночь со 2 на 3 июля украинская (предположительно) ракета была сбита российской ПВО (тоже предположительно) над Белгородом, обломки упали на частный сектор между улицами Маяковского и Чумичова. На одном участке небольшой флигель прямым попаданием был уничтожен полностью. Там находились в это время четыре человека — женщина, ее дочка, сын и пожилая мама. Все — беженцы из Харькова. Все погибли. Следующий удар пришелся по дому на этом же участке, там погиб еще один человек. Это все была одна семья.

— Олег Олексеенко приехал из Харькова в Белгород несколько лет назад, у него уже было российское гражданство, — рассказывает глава волонтерской организации «Десятый круг» Евгений Бакало. — Здесь у него появилась новая семья, жена и ее 10-летний сын. Они купили на Маяковского дом с флигелем. Когда начались боевые действия, Олег вытянул из Харькова первую жену с детьми — сыном и дочкой, бывшую тещу и их кошку с собакой. Их поселил во флигеле. Мы видели условия там, все у них было хорошо.

Волонтеры из «Десятого круга» помогали Ольге Олексеенко. Она не хотела долго жить бок о бок с новой семьей бывшего мужа. Планировала ехать куда-то дальше, и, видимо, переезд был уже не за горами, потому что 1 июля Ольга попросила волонтеров помочь найти переноску для кошки. В ночь на 3 июля в их флигель попала ракета.

— Из дома Олег с женой и сыном выскочили на улицу и увидели, что флигеля больше нет, — рассказывает Евгений Бакало. — Тут новый удар, уже по дому. Олег закрыл собой пасынка, а сам погиб. Его жена не пострадала, а ребенок попал в больницу с ранениями головы и глаз.

Из соседей никто не пострадал, но еще 11 домов разрушены так, что восстановлению не подлежат. Их снесут. Когда я приехала, владельцы этих домов собирали и грузили уцелевшие вещи, выкапывали в садах растения, которые хотели взять с собой.

— Мы под снос идем, — объясняет женщина, спасающая цветник перед разрушенным домом. — Снаружи-то да, дом хорошо вроде выглядит. А крыши нет. И геометрия вся нарушилась. Нам обещают все заново отстроить. Пока к детям переезжаю.

Её соседка, Валентина Васильевна, жестом зовет меня посмотреть на их участок. У их семьи тоже два дома на участке, пострадали оба сильно, их тоже власти решили сносить. В первом на крыльце сидит муж Валентины Васильевны и не мигая смотрит в одну точку. Рядом, прислоненная к стене, стоит выбитая взрывом вспученная железная дверь.

— Я только услышал, как внучка кричала: «Где мы будем жить?», — говорит он, не поднимая глаз. — Она так кричала — у меня до сих пор слезы стоят, как вспомню.

— Фотографируйте сколько хотите, пусть все знают, это теперь с каждым может случиться, — разрешает Валентина Васильевна. — Только осторожнее, там еще сверху может что-нибудь упасть. Все выгорело, даже железо.

Только окна поменяли, обои переклеили. И все это в никуда ушло. А у соседей сад какой погиб! У них уже вот такие гранаты были, грецкий орех ведрами собирали.

Говорит она быстро, как будто механически. Ведет меня ко второму их дому. Внутри видно, что все, кто находился здесь, пережили ад.

— Мы были дома в ту ночь, мы здесь живем — наша семья и семья сына, — сглатывает комок Валентина Васильевна. — Мы были вон в том доме, а здесь спали внук и внучка, 11 и 7 лет. И сын с невесткой. Они еле успели детей вынести со второго этажа — и все рухнуло. Мы слышали, как просвистела ракета, как бухнуло. Я бежала сломя голову, собаку хотела забрать, чтоб она не боялась. Выбежала — и на меня что-то начало сыпаться, я даже не могла понять, в чем дело. Муж вообще ничего не понял.

Под снос пойдет и следующий дом.

— Сколько же мы жили тут? — задумывается его хозяйка, Антонина Николаевна, продолжая носить и носить во двор вещи. — С 1972 года. Это ж 50 лет получается? Теперь нам сказали все вынести и уходить, потому что дом все равно рухнет.

Помогать ей приехал сын Александр.

— В доме только крыша подпрыгнула, — удивляется он, зачем все сносить? — Пройтись по нашему рядку — так наш дом еще ничего вроде. А гараж полностью разбит.

В других домах выбиты окна, пробиты крыши. Венера и ее две собаки живут на самом краю квартала, дальше уже многоэтажки. Когда кругом все гремело и рушилось, Венера просто сидела, закрыв глаза и прижимая к себе собак.

— Я проснулась в три ночи — начале четвертого, — рассказывает она. — От сильных хлопков. У нас тут уже были хлопки, когда обстреливали поселки, но таких страшных я раньше не слышала. Собаки начали гавкать, я встала — думаю, надо их успокоить. И в этот момент на мою кровать рухнули куски потолка. Я посмотрела в окно и увидела огонь. И тут я поняла, что это рушится уже мой дом, моя жизнь. Дальше только сидела, зажмурилась и ждала нового удара. Потом слышу — соседи на улицу выбежали. Вижу — черный дым, у кого-то дом горит.

В многоэтажках взрывной волной выбило стекла. Ольгу, молодую домохозяйку, я встретила возле одного такого дома, она шла к маме, которой обещали восстановить остекление балкона.

— У мамы вывернуло все рамы на балконе, — говорит Ольга. — Мы рядом живем, но нас, наверное, защитила соседняя девятиэтажка. У нас два окна на одной стороне, одно вывернуло, другому ничего. Мы, конечно, испугались. Я поняла, что это обстрел нашей территории. То есть Украина уже конкретно по нашим домам бьет.

За оградой частного сектора, во дворе кирпичной пятиэтажки с заколоченными гипсокартоном и закрытыми полиэтиленом окнами, — детская площадка с горкой и песочницей. Там катает желтый самосвал «мальчик Паша», как он мне сам важно представился.

— Мы с мамой испугались и с кровати побежали, — взахлеб рассказывает он о пережитом ночью. — Папа починил закрывалку, а у нас стекла попадали. Было не страшно. То есть… Было страшно.

Рядом на лавочке у подъезда сидят два старичка и старушка. У Николая Павловича «дети живут в другом городе», но уезжать туда он не собирается.

«Отношения были соседские»

Белгород был самым «украинским» из российских городов. До Харькова 80 километров, полтора часа на машине. Белгородцы так часто и так тесно общались с соседями по ту сторону границы, что должны были знать украинцев как родных. Да многие и были друг другу родными.

— Тут у половины города родственники на Украине, — говорит Ольга. — Половина белгородских учились в Харькове. Кто-то из украинцев, наоборот, здесь учился и остался, а родители у него там. Мы всегда замечательно ездили в Харьков за покупками, бытовые товары оттуда возили, одежду всякую. Цены там были гораздо ниже.

Волонтер Евгений Бакало живет в Политотдельском, это еще ближе к Украине. Сразу за поселком на шоссе стоит российский блокпост. Зачем стоит — загадка, это ещё не граница. Но после того как я попробовала фотографировать рядом с постом, мой телефон полчаса изучал человек в камуфляже, а потом стирал все фотографии. И счастье, что я в принципе готова была к таким эксцессам.

Поселок Политотдельский — один из тех, что и раньше обстреливался с украинской стороны.

— Метрах в двухстах от моего дома упал украинский «Град», — говорит Евгений. — В нашем поселке стоят военные. Там маслобойка, где я когда-то работал, она сейчас остановилась, а склады за ней заняты военными. Но были прилеты и дальше нашего поселка, и ближе к границе.

Когда еще не было ни обстрелов, ни блокпостов, Евгений ездил в Харьков, как он говорит, даже за хлебом.

— Самым известным и крупным торговым центром Харькова был «Караван», — вспоминает он. — Мне от дома на машине до него — 40 минут.

Если верить украинским пабликам, то «Караван» частично работает и теперь, хотя в апреле в него попала высокоточная российская ракета.

До войны многие из Белгорода ездили в Харьков отдохнуть, погулять, сходить в ресторан, пройтись по магазинам. Из других российских городов так ездят в Москву, в Питер, в ближайший мегаполис. У белгородцев для этого была культурная столица Украины. Туда ездили на концерты и в театр, спектакли шли на русском языке.

У Александра, врача, родня живет под Волчанском, у самой границы с Россией.

— Бабушкина сестра жила в Шебекине, это Белгородская область, потом вышла замуж и уехала в соседнее село, — рассказывает он. — А потом кончился Советский Союз — и это село под Волчанском оказалось за границей. Но люди так и продолжали ходить друг к другу в гости из села в село. И бабушка ходила к сестре через границу — даже паспорт забывала взять.

Для белгородцев, говорит Александр, Украина была «окном в Европу».

— Люди в Харькове нам очень нравились, — вспоминает он. — Спрашиваешь дорогу, а вам не просто показывают, а еще и проводят. Еще и экскурсию по городу покажут. Поэтому мы тут, в Белгороде, чувствовали себя свободнее, чем люди во многих других регионах России. Нужны тебе шмотки — садишься и едешь в Харьков. На концерт захотел поехать — садишься и едешь. 

Никита Парменов — журналист, он много лет наблюдал за экономикой своего региона и за жизнью соседей.

— Два города, Белгород и Харьков, всегда были очень интегрированы друг в друга, — рассказывает он. — Украинцы везли свои товары к нам на рынки, их здесь не любили за то, что они цены понижали, но всё это было по-соседски. У нас всё было дороже и хуже по качеству, поэтому и местные продавцы ездили закупать в Украине всё — от смесителей до колбасы и конфет. В России выбор — или китайский смеситель, или отечественный, а в Харькове можно было купить европейский. Отношения были соседские: бизнесмен из Белгорода мог приехать на рынок в Харькове, набрать там товара на сто тысяч, не заплатить, а договориться, что заплатит в следующий раз. Все друг другу доверяли. Так было до 2014 года.

Рынок, о котором говорит Никита, называется Барабашово. В марте 2022 года после нескольких обстрелов он сгорел. В апреле появились новости, что рынок будет восстановлен и заработает.

— До 2014 года у нас люди гоняли между Белгородом и Харьковом, как челноки, — продолжает Никита. — Потом постепенно в Белгороде начали строиться торговые центры, у украинцев появились там свои магазины.

Один из таких центров — «Спутник» на окраине Белгорода. Говорят, что раньше возле него стояло много машин с украинскими номерами. После 2014 года их стало меньше. Сейчас я не увидела ни одной.

— Очень дорого стало, — качает головой женщина, присматривая платье в одном из закутков этого крытого рынка. — Раньше с Украины шмотки везли, так подешевле было.

Брючный костюмчик нежно-салатного цвета из чистой синтетики продается за 8 тысяч рублей. Это, уверяет меня продавщица, очень дешево по нынешним временам.

— Были здесь торговые точки у украинцев, — кивает она. — Долго харьковчане торговали, уже и пандемия была, границы закрылись, а они всё ездили. Многие в Белгороде квартиры купили. Маша такая была, хозяйка точки с джинсами. Сейчас не может приехать, у нее продавец наша, белгородская, продает остатки. И вон тот мужчина седой — видите, в жилетке? Ну, в проходе стоит? Тоже с Украины. Он, наоборот, туда вернуться не может, ему даже за товаром не съездить.

Из этих разговоров и массы других я поняла, что жизнь белгородцев от разрыва с Украиной лучше не стала. Правда, сейчас и тут появилось много кафе, ресторанов, торговых центров и разной другой инфраструктуры, которую прежде искали в соседней стране. Но белгородцы все равно скучают по культурной столице Украины.

Харьков подвергается обстрелам со стороны России с 24 февраля. Точное количество жертв только в одном этом городе по состоянию на конец июля неизвестно, в июне издание Kharkiv Today говорило о 736 убитых мирных гражданах. Повреждено и полностью разрушено на тот момент было 2597 гражданских объектов, из них 1484 — жилые дома. С тех пор прошло еще почти два месяца. Люди гибли на детских площадках, на автобусных остановках, в очередях за гуманитарной помощью, в торговых центрах, в своих квартирах, у себя на работе.

И вот теперь жители Белгорода, пусть и в малой степени, но все-таки ощутили то, что уже пять месяцев переживают их близкие в Харькове. А еще в Мариуполе, в Сумах, в Киеве, в Волновахе, в Краматорске, в Кременчуге, в Одессе, в Виннице, в Николаеве…

«Вот сейчас со мной это и случится»

У мусорных баков во многих дворах рядом с местом падения ракет стоят оконные рамы. Кто-то не стал дожидаться помощи, обещанной губернатором, и меняет окна сам. Губернатор Вячеслав Гладков выдал странную формулу: помогать в восстановлении жилья, сказал он, власти будут, исходя не из причиненного людям ущерба, а «в зависимости от доходов жителей». И дальше обвинил белгородцев в том, что нарочно портят имущество, чтоб на государстве нажиться: «К сожалению, кто-то уже сейчас начинает воспринимать эту ситуацию как возможность за счёт других источников сделать ремонт, начинают разбивать кафельную плитку, бить окна», — заявил губернатор.

В общей сложности, подсчитали белгородские власти, 

Эти 13 домов губернатор пообещал построить заново до 15 октября.

В доме Венеры крышу ещё не починили. Перетащить на другое место кровать, над которой теперь дыра в потолке, она одна не может, все ее родные живут далеко — под Житомиром.

— Я не вмешиваюсь в политику, — говорит она. — Давно и новости не смотрю. А получается, что я теперь тоже пострадала. Когда этот обстрел был, очень страшно было: сидишь, ждёшь очередного «бума» и думаешь, что тебя уже сейчас не будет. И даже не просто думаешь, у меня какая-то уверенность в этом была, как у виска пистолет был: вот сейчас именно со мной это и случится. Раньше я слышала, что в области то туда прилетело, то туда, но для себя этого не осознавала. Не было такого страха за свою жизнь. Я слышала, что люди где-то погибают. Но тут это был страх, что погибну именно я.

Ольга, у которой взрывной волной разворотило балкон в квартире мамы, говорит, что после удара по городу не может заснуть по ночам.

— Спать страшно, — вздыхает она. — Днем-то нет, а вот ночью ложишься — страшно заснуть. Раньше попадало в приграничные районы — мы об этом мало думали, а теперь поняли, что может и по нам попасть.

Эдуард тоже живет в одном из многоэтажных домов рядом с местом падения ракеты. Он помог соседу отнести в мусорку оконные рамы, когда я остановила его вопросом. У самого Эдуарда квартира не пострадала чудом.

— В ту ночь все в городе, наверное, испугались, — считает он. — И все до сих пор боятся. Это же говорит о том, что еще может прилететь.

Как этот страх изменил белгородцев? Может быть, он изменил их отношение к войне?

«И прошло бы всё чище»

Журналист Никита Парменов много общается с людьми в своем городе, такая работа. По его наблюдениям, ракетный удар по центру Белгорода многих напугал, и белгородцы, как он считает, разделились на несколько условных групп.

— Раньше все эти ужасы терпели только люди из приграничных сёл, их дома разбивали, там погибли несколько человек, — говорит Никита. — В Белгороде это никак не ощущалось.

Теперь, по его словам, некоторые ощутили произошедшее так остро, что собрали вещи и уехали. Другие продолжают жить, будто ничего не изменилось. Третьи требуют мстить, постят в соцсетях картинки со снарядами и надписью «За Белгород!»

— А есть те, кто остаются в городе, но теперь не могут уснуть, — продолжает Никита. — Они спросили губернатора, как им теперь спать. Губернатор ответил — никак. Понимаете? «Она утонула».

Один из старичков на скамейке у кирпичной пятиэтажки возле разбитого ракетой частного сектора — Виктор Петрович. Ему 90 лет. Рядом пристроил свои костыли. В ночь на 3 июля его тоже подняли с кровати «хлопки».

— Проспали наши, — с досадой морщится Виктор Петрович. — Знают же, что с Харькова бьют! 

— А Гитлер хотел Россию уничтожить, — напоминаю ему.

— А Гитлер — такой же, как и Зеленский, — кивает старичок. — Кто Америку послушал — ни одна страна не живет нормально.

Ольга, спешащая помочь маме, у которой взрывом разнесло балкон, говорит, что людей, конечно, везде жалко.

— Но Украина сама всё испортила своим Майданом, — добавляет она. — У меня теперь только одна мысль: скорей бы спецоперация закончилась и достигла своей цели.

— А вы знаете, какая цель? — спрашиваю.

— Мне все равно, — крутит она головой.

Эдуарду тоже «людей везде жалко». Он повторяет фразу, которую я слышала от незнакомой с ним Ольги, слово в слово. А потом продолжает так, будто текст они учили еще и вместе с Виктором Петровичем.

— Виновата во всем Америка, — уверенно говорит Эдуард. — Это они снабжают Украину. Если бы просто Путин зашел со спецоперацией, с демилитаризацией, денацификацией, так украинцы бы не оборонялись — и прошло бы все чище.

— Это правильно — не обороняться, если на тебя напали? — спрашиваю у него.

— Вы же знаете, почему на них напали, — с упреком в голосе отвечает Эдуард. — Были найдены документы, что 8 марта украинцы должны были напасть на Белгородскую область. Должны были войти в Российскую Федерацию через нашу область. И тогда была бы уже полномасштабная война.

— А сейчас что?

— А сейчас спецоперация.

Венера, которая «не вмешивается в политику» даже под пробитой крышей, переживает, что родные в Житомире перестали с ней общаться.

— У меня мама там, бабушка, сестра мамина, двоюродные сестры, — перечисляет она. — Раньше общались через «Одноклассников», а сейчас они почему-то стали ко мне по-другому относиться. Почему-то они ненавидят Путина, а от Путина — уже и всех русских. Но почему?! Должна же быть какая-то причина? А они такие плохие комментарии пишут, обзываются… Не понимаю.

Волонтер Евгений Бакало, тратящий свободное время и собственные деньги на помощь украинским беженцам, считает, что выводы из произошедшего должны делать не белгородцы, а Минобороны РФ. И наверняка, добавляет многозначительно, уже сделало.

Антонина Николаевна, потерявшая дом, где прожила 50 лет, говорит, что теперь и она поняла, что это такое, когда тебя бомбят. Поэтому, продолжает, «спецоперацию» прекращать не надо.

— Мы уже начали, сколько ребят наших в первые дни погибло, а теперь что ж, раз — и бросить? — рассуждает она. — А что нам было делать? Когда открылось, что они там готовили против нас, у нас не было выбора. Против кого они вооружались? Зачем копали свои ДЗОТы, направленные на нас?

Я не знаю, что это за «украинские ДЗОТы» и куда они были направлены. Но переспросить не успеваю, к разговору подключается сын Антонины Николаевны, Александр. Он говорит, что судит обо всем «как человек, служивший в армии».

— Вот я, допустим, смотрю по телевизору, анализирую, — закуривает он, готовится говорить основательно. — «Буча, Буча!», возят туда всяких иностранцев, показывают, где это было якобы преступление. Там хоть одну квартиру кто-нибудь починил для людей за это все время? А в Мариуполе уже, я вижу, целые кварталы построены!

Среди всех белгородцев, которых так или иначе затронул обстрел, только одна Валентина Васильевна, выносившая вещи из разрушенного дома и мечтающая найти психолога для напуганных внуков, сказала, что взгляды её резко поменялись.

— Я ведь тоже все это поддерживала, — признаёт она. — Я россиянка, я русская, я, конечно, поддерживаю президента, я патриот. 

Посмотрите на Мариуполь: там камня на камне не осталось. Мы-то с мужем к дочке поедем жить, а там людям куда деваться? И теперь я считаю, что нужно прекращать все это. Не знаю, как он будет всё это прекращать, но надо пре-кра-щать — и всё.

В такси я разговорилась с водителем. Я не очень люблю этот жанр — «разговор с таксистом», но Николай оказался словоохотлив, сообщил, что сам бывший военный, сейчас в отставке. Что он тоже живет недалеко от улицы Маяковского, поэтому теперь боится за свою семью. И мне стало интересно. Дальше Николай рассказал, что ходил в военкомат и просил взять его на службу в военную администрацию Краматорского района. Почему-то не взяли.

— Вы действительно думаете, что по жилым домам в Харькове ракетами бьют российские войска? — он даже повернулся, забыв, что ведет машину. — Нет, конечно! По жилым домам бьют сами бандеровцы. Есть свидетели — люди, которые приехали к нам из Харькова.

Я очень хотела знать, где берут информацию об Украине жители самого близкого украинцам российского города. И волонтер Евгений Бакало познакомил меня с одним из беженцев, Артёмом из Харькова.

«Тотальная русофобия»

Артём, молодой инженер из Харькова, мастер на все руки, живет сейчас в доме Евгения в Политотдельском. На вид ему около 30 лет. Евгений помог ему купить лазерный станок для работы по дереву. Артём уже делает разные красивые и полезные вещи, готовится их продавать. Волонтеры, которых собрал в группу Евгений, вообще нацелены давать подопечным не «рыбу», а «удочку». За пару минут Артём вырезал для меня трогательную детскую игру вроде пазла: надо сложить вместе трех нежно обнявшихся медведей — маму, папу и медвежонка.

О себе Артём рассказывает, что дома, в Харькове, он был байкером и с 2014 года активно поддерживал движение «Антимайдан». И, как все его друзья-байкеры, ждал «прихода России». Просто уехать в любимую Россию — такой мысли у него не было.

— Я ждал, что мы однажды проснемся, а Россия уже тут, — объясняет он.

Это радостное событие случилось 24 февраля: Россия «пришла».

— Я проснулся, услышал звуки прилетов, — продолжает Артём. — Но у нас этого все ждали. Часов в 8 утра люди повыходили на улицы. И не было ни одного человека, который сказал бы, что Россия в чем-то не права. Я был в своем районе ХТЗ — Харьковского тракторного завода, в других не был, но наш район очень большой. Женщины, которые от 40 лет, говорили, что пойдут собирать цветы, чтобы встречать российскую армию. Все знали, что к вечеру это всё закончится. За неделю до этого у сотрудников полиции поизымали табельное оружие. Знаете зачем? Потому что в Киеве знали: придет Россия — и город подымет на вилы всех нацистов. А в тероборону в Харькове знаете, зачем люди шли? Чтобы получить оружие, дождаться российскую армию и идти дальше вместе с ней. И когда в город вошли российские «Тигры», очень многие радовались. А «Тигры» вели себя очень корректно. Стояли на перекрестках, никому не мешали, регулировали движение. И мы уже знали, что под Киевом Россия конкретно дожимает.

Почему-то дальше все пошло не так, как «все ждали». Даже сам Артём не отправился приветствовать российскую армию с оружием в руках. И тут, продолжает он, Харьков начали «поливать с "Градов"» украинские нацисты. 

— Люди же всё видят, — рассуждает он. — Пришла Россия, её хорошо так встретили, а тут начинают падать дома. Люди ничего не понимают. От этого и пошла эта фишка: якобы виновата Россия, якобы это она всех обстреливает.

Одновременно с северо-запада ВСУ, продолжает Артём, зачем-то лупили по двум-трем мирным российским «Тиграм», подошедшим к Харькову. Потом пришли, говорит Артём, украинские «батальоны» и забрали его «Форд» для своих нужд.

— Что бы там ни рассказывали, русская армия так не поступает, — уверяет Артём. — Русская армия не трогает ни у кого ничего.

— И по почте потом никуда не посылает, — добавляю я.

— Естественно, — серьезно кивает Артём.

Через месяц, 23 марта, Артём посадил невесту Аню в свою старую «Волгу», прихватил кошку, по дороге взял в машину еще незнакомую пожилую женщину с маленькой девочкой и поехал из Харькова в сторону России. Ехали они долго и тяжело. По пути «нацисты», которых Артём определил по камуфляжу, обстреляли их «Волгу». Он показывает мне следы от пуль в кузове, но я вижу только обычную ржавчину на старом железе. Тогда он указывает на дыру в номере. Но пуля, если это и была она, попала аккуратно в отверстие для прикручивания номера к машине. На заднем стекле «Волги» написано: «Своих не бросаем». На зеркале — георгиевская ленточка. Номер-то украинский, но легко представить, что в этой машине могло не понравиться предполагаемым стрелкам.

Весь месяц, проведенный в Харькове в присутствии корректных российских танков, Артёма напрягали не столько обстрелы и необходимость прятаться в подвале, сколько «обилие военных». Причем украинских.

— Очень много было этих батальонов непонятных, — добавляет он. — Нацистов, скажем так.

— Почему вы называете их нацистами? — задаю я вопрос, который меня интересует с 24 февраля. — Как вы в Украине определяете, кто нацист?

— У них идеология нацистская. Она изначально такая.

— Нацизм — идеология вполне конкретная, — хочу я допытаться. — Как она проявляется в Украине?

— Ну, понятно же, — морщится Артём. — Вы что, не знаете? Это идеализация своей нации. Это превосходство над другими.

— И в каких поступках это выражается?

— Вполне конкретно, — говорит он, подумав. — Какой-то прямо Гитлерюгенд они развивают. Это детские дома, школы, развлекательные мероприятия, которые проходят именно под патронатом нацизма. Это приветствия, символика, учебники, книги.

— Какие именно приветствия? — не унимаюсь я. — Какие идеи продвигают эти учебники и книги? Как вы видите, что символика — нацистская?

Артём снова задумывается. Складывает на груди руки. Теребит перстень на среднем пальце правой руки. На перстне — след волчьей лапы.

— Идеи… Идеи есть, — кивает он после паузы. — Но я как бы к этим организациям отношения не имею.

— Вы когда-нибудь слышали о существовании в России движения Юнармии? — спрашиваю.

— Не знаю, не слышал о таком, — признаётся Артём.

Так мы говорим еще минут двадцать, но представления об украинских нацистах мне получить не удаётся. 

— Ну, это ж все уже ж, — объясняет он. — Мы все — один вид. Если идеология, то х’арийцы, да’арийцы, святорусы — это все глубже (теория о «славянской расе» — И. Т.).

«Нам не с кем об этом даже поговорить…»

В Белгороде, повторю, почти у каждого есть близкие по ту сторону границы. Эти связи война разрушила если не навсегда, то очень надолго. И дело даже не в том, кто тут за войну, кто против войны, кто верит в разгромленный Мариуполь, а кто — в украинских нацистов. Война разбила связи даже между теми родными людьми, которые думают одинаково. Такую историю рассказал мне Яков, белгородский врач (имя изменено, иначе в Белгороде он не смог бы работать дальше).

— Мой двоюродный брат живет в Харькове, — говорит он. — Мы с детства были очень дружны, брат старше на три года, его отец — брат моей мамы. В Шебекине, это километров восемь-девять до границы с Украиной, жили наши общие бабушка с дедушкой. Я еще школьником, а потом студентом ездил в Харьков — к брату и просто погулять. Харьков — очень красивый город. Потом, когда я уже начал работать врачом в Белгороде, мы с коллегами несколько раз ездили в Харьков на конференции. И всегда там нас очень тепло принимали. И с точки зрения науки были очень интересные встречи. Впечатления от Харькова всегда были прекрасные. По выходным мы часто ездили туда всей семьей — с женой и ребенком, иногда и с родителями. Это всегда был такой полноценный выезд выходного дня: культурная программа в городе, покупки, встреча с родными, ночевали у них, потом ехали домой.

Перемены мы почувствовали в 2014 году. Мы с женой из отпуска прилетели в аэропорт Харькова и еле-еле успели выехать оттуда в Белгород, когда начались все эти события весны 2014-го. Связь с братом мы все равно поддерживали, но отношения стали уже не такими близкими. Хотя бы потому, что я уже не мог к нему ездить.

24 февраля этого года я был в командировке в Москве, в этот день должен был возвращаться в Белгород. Утром включил в гостинице телевизор и увидел обращение Путина. Помню это ощущение вокруг: я спустился в метро — и мне показалось, что в воздухе висит какая-то бетонная плита. Может быть, это было только мое восприятие.

Самолет мой отменили, мне пришлось ехать в Белгород поездом. Из поезда я позвонил брату. Он сказал: да, стреляют, кругом грохочет. Во дворе его дома, рассказал брат, лежит снаряд от «Града». Машины побиты. Мне врезалась в память фраза, которую он тогда сказал как бы в шутку. В тот момент мы еще почему-то могли шутить, до конца не осознавали, что произошло. 

После этого мы списывались каждый день. Их обстреливали постоянно. Потом он собрал свою семью и увез куда-то к друзьям в частный сектор. Он рассказывал, как дети спускаются в подвал, когда объявляют воздушную тревогу. Говорил, что очень тяжело жить с этим страхом. Многого мы сказать друг другу не могли, все время казалось, что какие-то есть уши.

И думали-то мы с ним примерно одинаково. Я следил за новостями. Конечно, не по официальным российским источникам. Я был против этой войны. Дошло до того, что я не мог спать. В три часа ночи шел за снотворным, потому что утром мне на работу, а прийти на прием сонным я не могу.

Постепенно тон брата стал меняться. Он уже говорил мне: «Наших бьют ваши, ваших полегло столько-то». Он знал, что я против войны, но все равно для него я уже был из «ваших». Он говорил: «ваши» отошли, но в Харьков «от вас» всё равно прилетает. Он один фактически содержал и свою семью, и родителей, но потерял работу. Потому что место, где он работал, разбомбили, его работы не существует уже физически. Мы пытаемся им помогать, подключаем друзей в Германии, чтобы через всякие цепочки переводить им хоть какие-то деньги. И одновременно я вижу, как брат начинает и меня воспринимать как человека «из ваших». Даже при всем том, что он знает о моей позиции.

Мои родители — пенсионеры, живут в Белгороде, информацию потребляют из телевизора. Моя мама и отец Коли даже не пытались найти общий язык. У мамы в голове — официальная информация из российского телевизора, у ее брата — из украинских СМИ. Они стали просто несовместимы друг с другом. Нет, в нашей семье никто ни от кого не отказался, хотя вокруг нас таких историй очень много. Мы просто ограничили общение. После очередного обстрела Харькова, тогда ещё было много жертв среди мирного населения, мама позвонила своему брату и сказала: это ваши же вас и обстреливают. Так говорили по телевизору. Вы можете представить, что ответил её брат. Они разругались, но потом все равно пытались продолжать общение.

Знаете, почему я согласился с вами поговорить? Мы с женой оба врачи. У нас есть всего несколько коллег, которые говорят о том, что думают, так же, как мы. И всем нам не с кем об этом даже поговорить, потому что все боятся. Мы и друг с другом говорить сейчас боимся. Но просто уже молчать нет сил.

Когда случился обстрел центра Белгорода, для меня последней каплей, наверное, стало то, что происходило с нами потом. Мне казалось, что после этого у нас люди смогут соразмерить: в Белгороде был только один прилет, а каково сейчас людям в Украине. Но мои родители по-прежнему не понимают этого. Они говорят: наши в Украине обстреливают только военные объекты, а укронацисты у нас стреляют по мирным домам. У мамы с папой даже страха не появилось, что это и с ними может произойти. У нас ведь часто слышно, как «бухает» российская артиллерия. И один наш родственник, живущий под Белгородом, тоже доктор, недавно сказал: вчера, мол, не «бухало», так и не спалось ночью, а вот когда наши стреляют — спится крепко. Понимаете? Им спокойнее оттого, что российская артиллерия стреляет по Украине.

А мамин брат после обстрела Белгорода позвонил маме и сказал: этот прилет — провокация, рашисты сами себя обстреливают. Сейчас между мамой и дядей отношения очень отстраненные.

Еще раз: я это все не поддерживаю, мои брат и дядя это знают. Я вообще не понимаю, как такое может происходить. Может быть, только поэтому мы пока способны хоть как-то общаться. Но пропасть между нашими семьями все больше и больше.

Поэтому я вам это всё и рассказываю. Это политика наших властей такая: даже людей, которые одинаково думают, она всё равно разводит. Хотим мы этого или нет, но, даже будучи очень близкими людьми, даже думая одинаково, мы всё равно оказываемся по разные стороны линии фронта. Я не знаю, зачем это делают с обычными людьми.