— Вы, конечно, знаете, что 13 апреля в Москве Алексей Любимов играл вашу музыку, и видели, как за его спиной стояли полицейские? Что вы думали и чувствовали тогда?

— В этой трагической ситуации все выглядело как комедия. Они объявляют, что это бомба, а народ стоит и аплодирует. Никто не бежит сломя голову спасаться. Это говорит о лживости всей системы. 

Но что удивительно. Когда люди в России выходят с протестами против войны, их сразу хватают за ноги, за руки и волокут куда-то. А тут они повели себя как-то странно: подошли к пианисту, но вместо того, чтобы схватить его, оторвать от рояля, они стояли. И Любимов доиграл до конца. Странная ситуация. Эти полицейские, они ведь тоже невольные люди, им приказали, но… он стоит и слушает до конца. И у меня возникла такая идея: эти полицейские должны сказать тем полицейским, что на улице: как мы дослушали Шуберта, так и вы дочитайте, что пишут люди — там ничего против вас нет, ничего плохого. Вы почитайте! Не хватайте сразу людей, а почитайте, что они пишут на этих плакатах. Получается такой парадокс: сплошная ложь, которую обслуживают невольные люди, а им это все до лампы — этот Шуберт, но тем не менее возникло странное ощущение… ведь они дали Любимову доиграть. Так что не спешите на улицах хватать людей. Посмотрите, что они пишут. Почитайте.

— Что вы можете сказать россиянам, которые против войны?

— В 2014-м майдан был только в Киеве. А сейчас майданом весь мир становится. Люди на майдане были неагрессивные, без всяких автоматов, они требовали справедливости и все. Макаревич в своем интервью сказал, когда его спросили: «А почему в Украине вышли на майдан, а в России их побили раз и они исчезли?» А он говорит, неосторожно так, что, по его мнению, украинцев меньше били по голове. Тут он ошибается. Украинцев как раз лупили так по голове… Если в России выходили люди на протесты, то их хватали только — не расстреливали. А у нас на майдане сотни людей погибли, расстреляли их.

У нас сейчас погибают люди. Погибают не только военные. Погибают дети. Почему Россия не выходит? Вы говорите: мы боимся. Но вас не расстреливают, вас только сажают. А у нас расстреливали. При Сталине нельзя было выйти, потому что сразу расстреливали. Репрессии были доведены до такого, что если человек выходил — он тут же уничтожался. А тут всего-навсего хватают! А вы тЕрпите! ТЕрпите! Если бы миллионы людей в столицах вышли, то это бы прекратилось. А так получается, что миллионы людей кивают, говорят: да, но мы боимся. 

 Города разрушены. Цветущая страна превратилась в руины. А у вас — сохранилась. Москва, все территории сохранились, не разрушены. Что вы хотите? Чтобы Украина начала бомбить по жилым кварталам Москвы, Ленинграда, Рязани? Что это такое? Неужели неясно, что это нужно примерить на себя: как бы вы чувствовали, если бы у вас было это? 

И еще второй вопрос — это от имени православия делается. Патриарх благословляет убийства людей. Что он — не читал Библии что ли? Не читал Евангелие? Они безграмотные что ли? Получается парадокс — православный фашизм. Что это за православная страна?! Что это такое? Как это возможно? И здоровые дядьки и тетьки делают вид, что они не понимают этого! Прекрасно они понимают! Все эти думы, все эти мордовороты, все их дети тут [в Европе], они любят хорошую жизнь, зато устраивают плохую жизнь своим соседям. А хорошую жизнь для себя они любят. Если убьют их сыновей, если их города начнут рушить… — им что, непонятно, что это такое?

«К чему политики должны стремиться — чтобы в мире каждое утро можно было говорить друг другу «Доброе утро»

Дочь Сильвестрова Инга Николенко рассказала «Новой газете. Европа» о том, как Валентин Васильевич категорически отказывался уезжать из Киева, но потом согласился, и как они бежали от войны:

— Мы в своей квартире были. Но все это так угрожающе выглядело. Потом все меньше и меньше становилось продуктов, дефицит лекарств начинался. И когда уже стало понятно, что лекарств не хватает, а у него есть необходимость… то мы пришли к решению. Он отказывался, а я сказала, что сейчас буду решать я. 

Сначала мы перебрались из левобережного Киева. Это было очень сложно. Нашли волонтеров. Они нас перевозили на правый берег. Там заночевали у родственников.

У нас были билеты на поезд, но поезд штурмом брали, и мы передумали. 

Волонтеры предложили нам микроавтобус. Бывший грузовой транспорт, который переделали, сиденья поставили. Надпись на нем была: «Пенсионеры, дети». 

Везли нас автоколонной, в сопровождении полиции. Несколько раз меняли маршрут. Было опасно даже говорить о том, куда ты едешь. Средства связи как-то прослушивались. Старались не говорить по телефону, куда едем. Ночевали в детсаду, там волонтеры были. На следующий день опять сменили маршрут. Мы думали, едем в Закарпатье, а оказалось — во Львов. Нашли друзей, которые устроили нас на ночлег в гостинице. 

Потом были на границе, удалось избежать очередей. В то время — это снег, это холод. Там были люди, которых также привезли микроавтобусами, и они должны были сами добираться пешком до границы. Очередь была километровая и вообще не двигалась. И все стояли. А там ветер пронзительный, никаких удобств. У «Дойче велле» был свой автобус, и они взяли нас и еще нескольких женщин — жен своих сотрудников. По дороге на оставшиеся места они еще взяли женщин с детьми — тех, кто крайний в очереди стоял. Поэтому мы не пешком переходили, нам позволили в автобусе границу пересечь. Ну а в Польше мы уже попали в объятия дружественной культуры. Дальше было легче.

— Вы живете теперь в Берлине?

— Да, временно.

— Как настроение у вашего отца? Он рвется назад?

— Конечно. Он не может спокойно и беспомощно наблюдать, как все это продолжается. Да, он занимается музыкой. Его приглашают на концерты.

— Это новое произведение, которое он сыграл сам, очень красивое. Проникновенное.

— Это прожито было. Там три пьесы. Это отражение всей нашей поездки — как она начиналась, все что мы видели. И физическая усталость, и моральное истощение. Первая пьеса была написана во время поездки, чтоб отвлечься. А потом еще две, и получился цикл. Вторая часть — военный танец. Она очень напряженная, воинственная. А третья — как разрешение. Она как пастораль. В ней умиротворение есть. В ней отражено то место, куда мы попали, где нас приютили. Это очень хороший район. Там тихо, спокойно, утром птицы поют, солнце. Мы выходили утром — и там такая тишина, покой разлит. Вот это все есть в мелодии — как разрешение. Он сказал: это то, к чему политики должны стремиться — чтобы в мире каждое утро можно было говорить друг другу «Доброе утро». Элементарные фразы, но это самое главное. Пожелать друг другу доброго утра. В третьей части, в этой пасторали, это отразилось.